В его голосе не прозвучало уверенности. У него вообще был особенный голос – неожиданно низкий, глубокий, с широким интонационным диапазоном; общаясь с актерами, Соня уже знала, что это такое. Впрочем, в отличие от актерских, интонации Германа Александровича были предельно естественны.

– Необязательно, – улыбнулась она. – Мне и халата достаточно.

– Хорошо. – Он тоже улыбнулся. – А то у меня ни вина, ни водки, даже пива нет.

Он словно бы оправдывался за то, что в доме нет самого необходимого.

– Пивом все равно не согреешься.

– Да? Возможно. Пейте чай, Соня.

Пива у него не было, но чай был необыкновенный. Соня поняла это, даже не попробовав, сразу, как только наполнилась чашка и ее лицо окутал терпкий пар.

Герман Александрович молчал. Соня тоже не знала, что говорить. Но в их общем молчании была не неловкость, а что-то другое.

Дождь утих, как будто устал шуметь. За окном стояла такая же тишина, ничем не нарушимая, как в доме.

– Спасибо, Герман Александрович, – наконец проговорила Соня.

– За что?

Он искренне удивился.

– Я испугалась, – смущенно объяснила она. – Я была уверена, что Ольга умирает, и вела себя дура дурой.

– Но это же естественно.

Он пожал плечами.

– Что естественно? Дура дурой?

Соня еле сдержала смех.

– Любой человек испугался бы.

– Но вы же не испугались.

«А он и не любой», – подумала она вдруг.

– У меня мать в кардиологической реанимации работала, – сказал Герман Александрович. – И я к ней на работу приходил после школы. Так что этого безобразия еще в детстве навидался.

– Какого безобразия? – не поняла Соня.

– Смерти.

– И что, ребенка в реанимацию пускали? И мама ваша... ничего?

– Ну, это же не военный завод – пускали. А мама слишком была работой занята, чтобы думать о моем самочувствии. Самочувствие больных ее больше волновало. И правильно.

– Не знаю, – покрутила головой Соня. – Я не хотела бы, чтобы мой ребенок видел смерть.

«Мой ребенок»!.. Никогда в жизни Соня не думала об этом. Она даже о том, чтобы когда-нибудь вообще его родить, и то не думала, а уж тем более о его душевном самочувствии. И вдруг заговорила об этом с едва знакомым человеком, и заговорила просто и ясно, как о само собой разумеющемся. Наверное, сам облик Германа Александровича располагал к ясности слов; других объяснений Соня не находила.

Он коротко улыбнулся. Конечно, Соня со своими рассуждениями выглядела в его глазах наивным ребенком.

– Наверное, вы правы, – сказал он. – Но тогда ведь мамы были другие, это надо учитывать. Она всю войну прошла в медсанбате.

– Извините... – ругая себя за глупость, пробормотала Соня.

– Пейте чай, – напомнил Герман Александрович. – Еды нет, но хлеба хотя бы поешьте. Если с маслом и вареньем, то ничего. Я в детстве любил.

В детстве! Ну конечно, он относится к ней как к несмышленому дитяти. Это не обидело Соню, но почему-то расстроило. Хотя не все ли равно ей должно быть, как относится к ней Герман Александрович?

Он смотрел, как она намазывает маслом хлеб, и почему-то улыбался. Соня почувствовала его улыбку раньше, чем подняла на него глаза.

– Что? – спросила она.

– Нет, ничего. – Кажется, он смутился. – Просто вспомнил ваши необыкновенные баклажаны.

– Самые обыкновенные.

Соня тоже улыбнулась. Они все время отвечали друг другу улыбками, и этот безмолвный разговор совершенно отличался от того разговора о чем-то неважном, который они вели вслух.

– Это вам так кажется. А я был ошеломлен. Даже джину выпил, хотя вообще-то к спиртному равнодушен.

– Да? – удивилась Соня. – А мне показалось, вы с охотой тогда выпили. И вы его так умело разливали.

Она вспомнила, как лежала бутылка джина в его большой ладони. И подумала, что точно так же лежали бы в ней... Плуг или ружье, что ли.

«Что за глупость? – мелькнуло у нее в голове. – Ты и ружья никогда в жизни не видела, не говоря про плуг».

– Я же говорю, раздухарился от воодушевления.

– Это баклажаны вас, что ли, так воодушевили? – улыбнулась она.

– И баклажаны тоже.

А что еще, не сказал.

– Я пойду, Герман Александрович, – вздохнула Соня.

Ей совсем не хотелось уходить.

– Платье ваше еще не высохло.

– Высохло. Оно и было уже почти сухое. Я так перепугалась, что оно на мне сохло, как на горячей печке.

– Вы на съемках парикмахером работаете? – спросил Герман Александрович.

И это он, оказывается, помнил! Ведь Соня говорила тогда, у Дурново, что работает в парикмахерской.

– Ассистентом гримера, – ответила она.

– Петька, наверное, недоволен, что вы надолго из дому уехали.

– Мы с ним расстались.

– Да? – удивился он. – Вот уж не думал.

Ну конечно, он, как и Алла Андреевна, думал, что Соня ни при каких обстоятельствах не расстанется с таким завидным мужчиной, как Петя Дурново!

– Однако это так, – сердито сказала она.

И опять он не обратил на ее сердитый тон ни малейшего внимания. Это было странно: Соня видела, что внимание к ней в нем есть, но что же в ней его внимание привлекает, она не понимала.

– Не думал, что Петька вас отпустит, – сказал он.

– Ногами, что ли, затопает и в комнате запрет? – засмеялась Соня.

Ее сердитость развеялась мгновенно.

– А что вы думаете? Он, когда маленький был, часа два кряду мог по полу кататься и орать, если хотел что-нибудь получить. Алла Андреевна даже психологу его показывала. Хотя ничего особенного в его поведении не было.

– Почему?

– Потому что большинство мужчин нашего воспитания вообще крайне самоуверенны. А в молодости особенно. Я тоже с детства считал, что любой жизненный путь, который я выберу, тут же передо мной прогнется. Потом это прошло. Но не сразу.

– Как-то не верится, – покачала головой Соня.

– Что это прошло?

– Что это вообще было. Вы не похожи на человека, который с воплями катается по полу.

– Ну, до этого не доходило, – усмехнулся он. – Один раз попробовал у соседской девочки такую манеру перенять, но мама это быстро прекратила. Вылила на меня ведро холодной воды, и все дела. Но самоуверенности моей это все-таки не помешало. Она ведь у меня внутри была и только изнутри могла истребиться. Хотя внешние обстоятельства тоже, конечно, сыграли свою роль.