Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хорошо, что нет необходимости любить произведения поэта, чтобы достаточно компетентно его иллюстрировать, – сказала она. – Кто это сказал, что Крабб – Александр Поуп[33]в шерстяных носках? После первых двадцати строк мой мозг начинает вибрировать в ритме рифмованных двустиший. Но может быть, вы – приверженец неоклассицизма? Вы ведь пишете стихи?
Она произнесла это так, будто он в качестве хобби занимался коллекционированием сигаретных оберток. Дэлглиш ответил:
– Я с уважением отношусь к Краббу с тех самых пор, как еще мальчишкой прочел, как Джейн Остен[34]говорила, что могла бы захотеть стать миссис Крабб. Когда он в первый раз отправился в Лондон, он был так беден, что ему пришлось заложить все свое платье. А на полученные деньги он купил томик стихов Драйдена[35].
– Вы это одобряете?
– Меня это трогает. – И он процитировал:
В несчастьях мир погряз, и в горестях и боли.
Но милый дом ее не знал такой недоли;
О слезах матерей и вдов ей горько знать,
И все ж она могла, прочтя молитву, спать:
Ведь счастлива она, а сердце – велико,
И радость, и печаль оно вместит легко.
Она быстро и коротко глянула на него, полоснув синими глазами:
– В данном случае, к счастью, не осталось ни матери, ни вдовы, проливающих слезы. И я перестала читать молитвы, когда мне исполнилось девять лет. Или вы просто хотели доказать, что можете цитировать Крабба?
– Да, конечно, – ответил Дэлглиш. – На самом деле я приехал, чтобы потолковать с вами вот об этом. – Он достал из кармана плаща пачку писем. Раскрыв одно из них, он протянул ей листок и спросил: – Это почерк Лорримера?
Она нехотя взглянула на листок:
– Разумеется. Жаль, что он так и не отослал их. Я прочла бы их с удовольствием, но, по всей вероятности, не сейчас.
– Не думаю, что они так уж отличаются от тех, которые он отослал.
На миг ему показалось – она собирается отрицать, что получала письма. Потом он подумал – она вспомнила, что мы легко можем проверить у почтальона. Отметил, каким настороженным стал ее взгляд.
– Вот так и кончается любовь, – сказала она. – Не громовыми раскатами – жалобным писком.
– Не столько писком, сколько криком боли.
Она уже не работала. Стояла неподвижно, пристально разглядывая рисунок.
– Просто невероятно, как непривлекательно страдание. Он мог бы добиться большего, если бы просто честно сказал: «Для меня это значит так много. Для тебя – почти ничего. Так будь великодушна, что тебе стоит? Уделяй мне полчасика время от времени». Я бы его больше уважала.
– Но он ведь не о коммерческой сделке просил! – сказал Дэлглиш. – Он просил о любви.
– Как раз этого-то я и не могла ему дать, и он не имел права ожидать этого от меня.
«Никто из нас не имеет права ожидать этого, – подумал Дэлглиш, – но мы все равно ожидаем». Непонятно, почему вдруг ему вспомнилась сентенция Плутарха: «Мальчишки швыряют камнями в лягушек ради игры. Но лягушки гибнут не ради игры, они умирают по-настоящему».
– Когда вы порвали с ним? – спросил он. Какое-то мгновение она удивленно молчала.
– Я хотела спросить вас, откуда вы узнали, что это я порвала с ним. Но ведь вы, разумеется, прочли письма. Я думаю, они – сплошное нытье. Я сказала ему, что не хочу больше его видеть, месяца два назад. С тех пор я не сказала с ним ни слова.
– Вы объяснили ему причину?
– Нет. Я вовсе не уверена, что была какая-то причина. Разве нужна причина? Если вы предполагаете, что появился другой мужчина, то нет, не появился. Какой у вас, должно быть, замечательно простой взгляд на жизнь. Я полагаю, работа в полиции порождает особый вид ментальности – картотечный. «Жертва – Эдвин Лорример. Преступление – убийство. Обвиняемая – Доменика Шофилд. Мотив – секс. Вердикт – виновна». Как жаль, что теперь нельзя завершить все это аккуратненьким: «Приговор – смертная казнь». Ну, скажем, он мне просто надоел.
– Когда вы исчерпали его сексуальные и эмоциональные возможности?
– Скорее, скажем, интеллектуальные, если вы простите мне некоторое высокомерие. Я считаю, что физические возможности человека исчерпываются довольно скоро, а вы? Но если человек умен, остроумен, если он с энтузиазмом относится к чему-то, свойственному ему одному, тогда отношения имеют какой-то смысл, не правда ли? Я когда-то дружила с человеком, который был знатоком церковной архитектуры семнадцатого века. Мы проезжали бесчисленные километры, осматривая церкви. Это было так увлекательно, пока не кончилось, и теперь я очень много знаю об архитектуре конца семнадцатого века. Хоть что-то положительное да осталось.
– А у Лорримера интеллектуальные увлечения сводились всего лишь к популярной философии и судебной медицине.
– Судебной биологии. Он странным образом не желал о ней говорить. Я бы сказала, что «Акт о сохранении служебной тайны» был крупными буквами выгравирован на том месте, которое он назвал бы своей душой. Кроме того, он был невероятно скучен, даже когда говорил о своей работе. Ученые, как правило, скучны, я знаю это по опыту. Мой брат – единственный ученый из всех, кого я знаю, кто не наскучивает мне после первых же десяти минут общения.
– И где же вы занимались любовью?
– Вопрос бестактный и грубый. Разве это имеет отношение к делу?
– Может иметь. Для тех, кто знал, что вы любовники.
– Никто не знал. Я не испытываю удовольствия, когда мои личные дела обсуждают, хихикая, в дамской уборной у Хоггата.
– Значит, никто не знал, кроме вас и вашего брата? Брат и сестра, должно быть, заранее договорились: не имеет смысла отрицать, что Хоуарт знал. Она ответила:
– Надеюсь, вы не собираетесь спрашивать, одобрял ли он это?
– Нет. Я счел само собой разумеющимся, что не одобрял.
– Какого черта? С чего это вы так решили?
Она хотела, чтобы это прозвучало легко, даже шутливо, но Дэлглиш расслышал в ее тоне острые нотки настороженности и гнева. Он ответил мягко:
– Просто я попытался поставить себя на его место. Если бы я только что приступил к новой для меня работе, и работе довольно трудной, а моя сестра завела интрижку с моим сотрудником, да еще с тем, кто, по всей вероятности, полагает, что его обошли из-за меня, я счел бы, что без этого осложнения я вполне мог бы обойтись.