— Я волховствую давно, ибо с детства во мне заметили талант. Но я хотел знать больше, чем знали те, кто меня учил. Я исходил полмира и говорил со многими богословами из христьян и исмаильтян, — Белояр снова помолчал, перевёл разговор о его родине:

— Был и у вас на Днепре, где русы после нашествия гуннов забыли обычаи предков, и подвиги богатыря Беовульфа, которыми так любят гордиться немцы, приписывали государям, современники которых были настолько стары, что не могли отличить быль от правды. Славянский Перун заменил русам Донара, но и у русских славян вытеснил Святовита. Только на Днепре Перуна почитают паче других богов.

Боги объединяют людей больше, чем язык. Люди славянского языка — ляхи и чехи — вместе с саксонцами бьются с теми, кто не признаёт Христовой веры, а бодричи — враги лютичам из-за того, что одни верховным богом считают Радигоща, а другие Святовита. Озри, храм, Владимир, — волхв, будто приглашая, обвёл рукою полукруг, — здесь среди богов и Святовит, и Перун, и Хорс, и Даждьбог, и Макошь, и Жива, а на полицах маленькие кумиры Полуденницы, Полевицы, Домового, Банника, Овинника и ещё многих, в которых верят в самых глухих углах земли славянской! Этот храм создан, чтобы объединить нас, ибо любой может воздать требу своему богу. К нам приходили даже руяне, хотя у них есть великий храм в Арконе. Тогда они захватили большую добычу в датских землях, баб с детьми они продали в Волине, а пятнадцать мужей привели к нам. Руяне всех их принесли в жертву Радигощу, в храме тогда некуда было ступить от крови. Не знаю, помогла ли им треба, но больше я руян здесь не видел. Только чужим славянам можно приносить требу по своей воле, для наших мы кидаем жребий. Но даже это послабление мало помогает объединению нашего языка. Ляхи и чехи примкнули к Христовому учению и становятся нашими врагами потому, что римский папа призывает истреблять не верных ему огнём и мечом. Вера Христа не призывает к войне, дело в пороках людских — папа хочет земель и серебра со своих данников. Гордость не позволяет простить друг другу обид лютичам и бодричам, потому нас переломают поодиночке, как прутья того веника, что отец раздал сыновьям в известной притче. Думай, князь, совет я тебе уже дал.

Пламя съедало поленья, почти не давая дыма. Белобор застыл в молчании, невидяще уставившись на огонь. Тишина в храме висела плотной таинственностью, будто некто могучий, но не желающий зла, молча наблюдал за тем, что происходит внутри дома богов. И эта тишина вытесняла из головы постороннее, заставляя мысли течь стремительнее и ярче. Владимир обдумывал речь волхва. Полушёпотом, будто молитву, признёс:

— Объединять… не страхом, чтоб… подобно прутьям, которые в венике сломать нельзя.

Владимир почувствовал, что надо уходить. Медленно поднялся, стараясь не отвлекать Белобора, двинулся к дверям, чувствуя на спине взгляды кумиров. Его задержал голос волхва:

— Твой брат Олег переживал, что князь Святослав остался неотомщённым. Мстить в степи уже некому: печенежский князь Куря вчера был задушен в своём шатре своим же повзрослевшим племянником. Ступай, князь, твоя дорога торная, но верная. Назавтра пригласи в храм Трюггвасона, мне есть что сказать ему.

Пришедшая весна смела снега с полей, обрызгала густой листвой деревья. Прозрачный воздух наполнился пряными запахами возродившейся жизни, радостным пением птиц. Свенельд, лёжа на постели, повернул бледное осунувшееся лицо к окошку. Выставленная оконница стояла рядом, прислонённая к стене горницы. Великий боярин умирал, ведая и ощущая на челе дыхание смерти. Он надеялся, что не узрит уже весны, ибо в такую радостную для всего живого пору уходить тяжело. Морана-смерть будто издевалась, давая боярину намучиться бессилием. Он умирал, оставленный всеми, даже князем своим, для которого, как ему казалось, отдал всю душу, стремясь сохранить величие государства, взращённого княгиней Ольгой. Челядь начала разбегаться, перестав чувствовать на своём загривке твёрдую руку боярина, но стали наезжать зятья, которых у Свенельда было много, и честь не позволяла им отвернуться от тестя. Челядь придержали посулами и угрозами. И то добро.

Он умирал, никого не виня, кроме себя. Он ошибся во всех сыновьях Святослава: в Ярополке не учёл, что его мягкость может не только он использовать, но и другие; Олега недооценил, чем повлёк смерть сына; к Владимиру и вовсе не присмотрелся. Из Олега, думавшего больше горячим сердцем, нежели чем умом, вышел бы второй Святослав, но достало бы талану достигнуть славы и подвигов отца? Может быть, Владимир был бы лучший из всех троих? И что тогда — перешагнуть через трупы двоих Святославовичей, чтобы посадить Владимира на русский стол? Думать об этом Свенельду уже недоставало сил.

Холоп растворил дверь без стука, без осторожности. «Осмелели!» — подумалось. Раньше глаза боялись поднять. Холоп сообщил о приезде князя Ярополка. Свенельд едва кивнул головой в ответ: понял, мол. Приезд князя не удивил боярина — в Ярополке гордость не затмевала честь, а на то, что князь так долго не показывался, Свенельд был не в обиде, виня во всём бояр, его заменивших, меряя их своей мерой. И вот он, князь, — в алом корзне, лёгкой суконной шапке. Не изменился совсем: в его годы молодость стойко не пускает к себе болезненную старость. Ярополк чуть наклонил голову, разлепил губы, обрамлённые светлыми усами с коротко стриженной бородой. Свенельд остановил его, подняв вверх широкую, некогда сильную, могущую ломать калёное железо ладонь:

— Не надо, княже. Не мучай себя пустыми уставными словами. Мне перед домовиной не нужно от тебя ни жалости, ни сожалений. Ведь не заново укорять меня смертью Олега ты пришёл, ибо в тебе достаточно мужества и чести, чтобы не унижать умирающего.

Ярополк шагнул ближе, чтобы услышать ослабевший хриплый голос боярина. Свенельд, спохватившись, указал глазами на перекидную скамью. Дождавшись, пока князь уселся, сняв шапку и расправив по скамье полы корзна, боярин продолжил:

— Считаю нужным совет тебе дать, княже: опасайся Володьки. Не зря он за море ушёл, никем не гонимый. Мириться поздно уже тебе с ним, осталось только одолеть, как Олега.

Лицо Ярополка скривилось, будто судорога прошла. Любое напоминание о войне с братом было ему неприятно.

— Я не буду драться с Владимиром. Да и не полезет он: сил у нас больше.

Свенельд смотрел уставшим взглядом на гордо вздёрнутый подбородок Ярополка. Не его был уже князь. Знал боярин, даже из хором не выходя, о Рогнеде, о том, что не выходит у князя с Малфридой, что её, как и Свенельда, бывшего сватом, в народе обвиняют в ворожбе, чтобы князя извести.

— Ступай, князь, говорить нам больше не о чем. Удачи тебе.

Ярополк тяжело поднялся, задержался в дверях, бросив последний взгляд на большое, беспомощно распластанное на постели тело. Коротко, но остро пронзило сожаление: со Свенельдом, уходившим последним из великих, уходила в прошлое целая героическая эпоха Святослава. Не было уже и Иоанна Цимисхия, и Ратши Волка, не было в живых молодого царя болгарского Бориса, вместе со Свенельдом сидевшего в осаждённом Преславе. Братья-комитопулы, поддерживавшие Святослава в войне с Византией, почти тоже все лежали в домовине: в бою с ромеями погибли Давид и Моисей; Аарона, противника войны с Византией, горячий младший брат Самуил обвинил в предательстве и убил. Далеко всё это было от Ярополка, для него было другое время, и другие люди окружали его. Князь, надев шапку, пригнувшись под притолокой, шагнул из дверного проёма на лестницу.