На этом его рассуждения закончились. Как только он дошел до финала, Голландец понял, что картина у подполковника. Только Лебедев об этом еще не знает. Значит, холст из «Фокуса» у дома Храмова вынимали не люди Лебедева. Холст вынул по их заданию этот старый пень. И сейчас, не имея даже на молекулярном уровне представления, с чем связался, с кем и чего это может ему стоить, он решил поторговаться. Кажется, это называется двойной игрой. Представление о цене полотна у него смутное, он описал бы цену так, спроси его кто-нибудь об этом – «очень дорого». А сколько дорого – десять тысяч долларов, сто или миллион, – это ему нужно уточнять.

Еще сутки назад, сидя перед «Ирисами» в мастерской, Голландец прикидывал и так, и эдак, судил, рядил, листал сводки торгов и справочники Сотбис и Кристи и в конце концов пришел к выводу, что ближе к оценке картины был все-таки Жданов. Картина могла быть выставлена в Лондоне с начальной ценой в восемьдесят пять – девяносто миллионов фунтов. А вот за сколько ее купят потом, когда впервые взлетит над столом молоток… Этого предугадать он не мог. Видел бы Голландец будущее, поволок бы капитана в подвал вместе с холстом.

Так что подполковник рассчитывает получить с него какие-то деньги. Если так, то он и близко не стоит рядом с истиной.

Но неужели «Ирисы» у него? Предположение было настолько фантастическим, что Голландец даже рассмеялся. Как же все-таки неисповедимы пути господни… И почему не проходит эта отвратительная тревога в груди?..

Ведь он все разложил по полочкам, все просчитал. Почему тревога не уходит?..

Он уже подъезжал к кафе. Уже видел название и высматривал место для парковки. Думал, как ставить машину, чтобы обеспечить себе мгновенное исчезновение.

Десять минут назад он бросил «Фокус» за квартал от входа и пришел пешком. Разглядывал, посасывая леденец, столик, пытался проследить взгляды подполковника, изучал места, куда они были направлены. Сквозь стекло ему было видно каждое движение мерцающего мужа. Но ничего, ни движение губ, ни моргание, ни движение плеч не указывали на то, что он в кафе со спутниками. Подполковник в течение семи минут добросовестно складывал о себе мнение как о человеке, который на важные встречи приходит в одиночку. Если бы его вели и он находился сейчас под контролем и не знал этого, то не он, а другие выдали бы свое присутствие. Подполковник мог не смотреть на тех, с кем пришел. Но они не могли не глядеть на него. Закон Мэрфи. Если у Мэрфи вообще есть такой закон. Должен быть.

Он вернулся к машине и теперь подъезжал к кафе.

И вдруг его словно отшвырнуло от руля на спинку. Неведомая сила ударила по педали тормоза, и Голландец качнулся вперед, едва не ударившись лбом о рулевое колесо. Он оглянулся бы непременно, чтобы увидеть, кто ударил «Фокус» сзади, если бы не был уверен, что аварии нет. Змея в груди свернулась в тугую пружину и резко развернулась.

Вывернув до отказа руль, он вдавил педаль газа в пол. Развернулся на месте, оставив на асфальте две полосы, и помчался мимо кафе по Ленинградскому проспекту.

Губы сохли, словно он гнал кабриолет по автостраде. Он облизывал их, судорожно морщась, когда на пути возникали светофоры. Он ехал бы и на красный, если бы оказывался у светофоров первым…

У подъезда «Фокус» развернуло из-за резкого торможения, Голландец выскочил из салона и даже забыл захлопнуть дверцу.

«Ну, быстрее, быстрее…» – твердил он в кабине лифта.

Когда двери распахнулись, он поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, но тут же медленно опустил ее, когда стало ясно, что дверь прикрыта, но не заперта.

Он вошел в прихожую и среди череды знакомых запахов уловил один чужой. В его квартире сейчас не было ни одного живого чужого существа, он знал это, он чувствовал. Но был запах, и запах уверял, что чужой здесь побывал.

– Соня, – негромко позвал он.

Звенящая тишина оглушила его. Так тихо в квартире не было даже тогда, когда Соня уходила на работу.

Соня!

Он прошел в коридор и шагнул в гостиную.

То, во что она превратилась, лежало посреди комнаты.

Он опустился сначала на колени, а потом на локти.

– Соня…

Голландец, стоя на четвереньках и опираясь на локти, поднял свои ладони и вгляделся в них. Они дрожали, словно ничего не весили и трепетали на ветру.

Он простоял так, разглядывая лицо девушки, долго, неимоверно долго. Глубокий, протяжный вой вырывался из него, но глох за стиснутыми зубами и превращался в мычание.

Сколько он потом просидел на полу, подняв лицо и закрыв глаза? Он мог бы сказать, что сутки. А потом передумать и ответить, что минуту. Он потерял возможность ощущать время. Он чувствовал только скорость и расстояние. Его несло, кружило по комнате, и в конце концов, не выдержав этой сумасшедшей гонки, он завалился на бок.

Его привел в чувство телефон.

Выпав из кармана, он лежал теперь рядом с лицом Сони и равнодушно испускал переливчатые трели.

– Да… – прохрипел Голландец, не открывая глаз. Решив, что в это мгновение мог и не произнести ни звука, он повторил так же тихо и так же неотчетливо: – Да.

– Что – да? Ты что себе позволяешь, щенок? Сколько мне здесь еще сидеть?

– Прошу прощения… Извините, ради бога… Я в аварию попал…

– Да мне плевать, куда ты попал! Ты попадешь еще хуже, если я здесь просижу еще десять минут!..

– Я сейчас расплачусь с потерпевшим, отвяжусь от ментов и приеду. Я прошу простить меня.

– Быстрее давай.

Голландец открыл глаза, повернулся к Соне, пригляделся и увидел среди того, что лежало посреди комнаты, телефон. Он не заметил его, потому что трубка была розовой. Соня любила розовый цвет и говорила, что дочь, если она у нее когда-нибудь будет, наряжать станет только в розовый цвет. Цвет любви и благополучия.

Голландец вынул из кармана платок, обернул им палец и нажал на кнопку вызова. Последним высветился его номер.

«Она звонила, когда я говорил с Черкасовой».

Он пригляделся к списку появившихся номеров. Предпоследним значился номер с уже знакомой комбинацией цифр. Между последним и предпоследним звонком уместилось шесть минут.

«Он позвонил ей, когда подошел к подъезду. Через шесть минут Сони не стало. Перед тем как впустить его, она набрала мой номер. Но я ей не ответил».

Он вошел в кухню и нашел то, что искал. На полу, под столом, лежал самый крупный нож из кухонного набора. От рукоятки до кончика лезвия он был покрыт черной коркой застывшей крови.

Он очень хотел взять этот нож. Он едва справился с желанием поднять его. Но не стал. Пора просчитать все, что в этой квартире произойдет несколькими часами позже.

Голландец открыл дверцу настенного шкафчика и размотал бумажное полотенце.

«Протереть только ручку двери. Больше ничего».