– Я вижу мир иначе, чем окружающие меня более разумные существа. И миру это несоответствие не по душе. Миру удобнее, чтобы все смотрели на него одинаково. Так у него не возникает потребность тратить силы на свое совершенство. Необходимость становиться лучше всегда связана с заботами, не так ли, падре?

Несколько минут они молчали.

– Я скоро уйду, падре, – сказал вдруг Винсент. – Я вижу это. – Он устало улыбнулся. – Но сначала несколько месяцев бесполезных хлопот…

Священник осторожно дотянулся рукой до лба Ван Гога и убрал лежавшую на переносице рыжую, слипшуюся от пота и оттого казавшуюся почти медного цвета прядь волос.

– Что будет дальше? Что будет завтра, послезавтра?

Винсент поднялся на кровати, спустил ноги и посмотрел на священника.

– Вопреки ожиданиям доктора Пейрона мне не станет лучше. Приступы сумасшествия обессилят меня и окончательно утвердят в мысли о бесполезности существования. Тео пригласит меня к себе, в Париж, и некоторое время я буду жить в его доме. – Посмотрев куда-то вверх, в заляпанный потолок, Винсент мягко улыбнулся. – У него такой милый малыш… Видели бы вы его, пастор… Это ангел во плоти. Но и это не поможет мне вернуть разум. Я начну таять, как снег под солнцем.

– Не всякое солнце топит снег.

– Это солнце растопит даже камень. Меня перевезут к доктору Гаше в Овер-сюр-Уаз. Одновременно с этим Тео лишится работы. И теперь те сто пятьдесят франков, что брат ежемесячно присылал мне, он будет отрывать от сына своего, Винсента. Отрывая от одного, он будет отдавать другому… Но глупо класть себе в рот кусок, вынутый изо рта своего ближнего, не правда ли, пастор?.. Глупо и несправедливо… Мои картины по-прежнему никому не нужны. Тео меня не бросит. А страдать будет ангел… Только этой мыслью я и жил последние свои дни. Двадцать седьмого июля я возьму из ящика стола доктора Гаше револьвер, уйду в поле и выстрелю в человека, который тяготил этот мир.

– Как часто вы говорите о себе от лица другого человека?

– Только когда мне кажется, что это происходит не со мной.

В комнате повисла густая тишина. Пастор, Жюв и несколько больных, глядя на Винсента, не хотели ее нарушать.

– О чем вы будете думать, уходя? – неожиданно для всех поинтересовался пастор.

– Не знаю. Наверное, о том, что где-то там, далеко, за линией жизни на моей ладони, я буду любим и счастлив. – Ван Гог соскочил с кровати и стал вытаскивать из-под нее свой ящик. – А сейчас, простите, меня ждут мои краски…

Если бы не Лебедев, Соня осталась бы жива. И встретила бы его на пороге. И напряжение, держащее его в плену весь день, спустилось бы к их ногам простыней…

В ГУВД работают хорошие эксперты. Но даже лучшие из них дату смерти указывают так, что их заключения становятся как приговором, так и оправданием. «Смерть наступила в период с двадцати двух до двадцати четырех часов…» Самые рисковые укажут – «до двадцати трех».

Поэтому нужно торопиться.

Но когда до парковки оставалось рукой подать, он увидел крепкого телосложения, явно идущего без ясно поставленной цели молодого человека. Такие сразу выделяются в толпе – взгляд под ноги, движения вялые. Вроде идет человек куда-то, а останови и спроси – куда, не сразу и ответит. Но это в толпе. А когда ночью и в полумраке парка – в одиночку? Просто гуляет?

Когда руки твои еще липки от крови, а за спиной в двухстах метрах ждет остывающий труп военкома, любой идущий без ясно поставленной цели человек рассматривается как потенциальная угроза.

Голландец привык доверять чувствам. Двадцать два года молчания научили его находить правду в хорошо замаскированной лжи. Он только что пропустил мимо себя двоих мужчин, которые шли куда более уверенно, и даже без страха протиснулся меж ними на узкой дорожке. Но сейчас он чувствовал, видел невидимым оком, понимал – этот человек пришел за ним.

«Не за мной, конечно, нет. Он пришел за подполковником».

А правильнее всего – за «Ирисами». Раз так, человек – от Лебедева. Конечно, когда он вышел из-под контроля, люди Евгения Борисовича бросились искать след. Может, догадались, что он решил сыграть в двое ворот сразу. Если так, то выйти Лебедев должен был только на Голландца.

Или они вели «Фокус» от самого кафе и сейчас просто хотят взять то, что принадлежит боссу, – картину?

Тогда сейчас – что? Сейчас должен прозвучать выстрел. Как последняя точка.

Голландец шел, взгляд его был направлен прямо, но краем глаза, тем самым невидимым оком он успел заметить легкое движение человека. Правая рука прохожего, та самая рука, что жестами отвечает за искренность, медленно появлялась из-за спины.

Голландец знал, что в ней.

Расчет был верен – стрелять издали человек Лебедева не решится. Слишком велика опасность задеть холст.

Молниеносно бросившись вперед, он оказался рядом с человеком Лебедева, когда тот уже готов был стрелять.

Короткий удар ногой – и пистолет с насадкой для бесшумной стрельбы отлетел в темноту парка. Искать его было уже бессмысленно. Завтра найдут.

Поняв, что безоружен, внезапно обретший цель в жизни незнакомец отошел назад и первыми же движениями стал выдавать в себе хорошего бойца. Ничего удивительного в этом Голландец не обнаружил. Зачем Лебедеву киллер без навыков ведения рукопашного боя?

Он улыбнулся. Встречать боль и смерть с улыбкой на лице куда лучше, чем уходить на тот свет или получать увечье с мордой как для доски почета.

Ни слова друг другу. Задача каждого ясна. Из них двоих из этого парка уйдет только один.

В восьмиугольнике для боя без правил противника нужно прижать к сетке, тут – к краю дорожки. За ней неровность, значит, бойцу предстоит делать лишние движения, чтобы удержать равновесие. Киллер, рассчитывая на двойку «правый хук – левый прямой», рванулся вперед и на первом же движении поймал рукой пустоту, а печенью – сокрушительный удар слева.

Вынырнув из-под провисшей руки прохожего, Голландец отшатнулся в сторону и прямо перед собой увидел его висок. Разговор можно было закончить прямо сейчас. Но Голландец хотел не этого.

– Кто босс? – поинтересовался он, кружа и становясь так, чтобы свет ближайшего фонаря светил в лицо противнику. – Лебедев?

Теперь пришлось не нырять, а отбрасывать тело на несколько шагов в сторону. Перед ним несколько раз мелькнуло побелевшее после удара в печень лицо соперника, и на третий раз тот все-таки его достал. Фаланги мизинца и безымянного пальца уже на излете чиркнули его по губе, и Голландец почувствовал во рту солоноватый привкус. Это был первый удар киллера, который достиг цели.

Боец на секунду замешкался, оценивая урон, нанесенный врагу. Десятая доля секунды, когда его подбородок оказался не защищенным снизу…

Глубокий мощный апперкот с разворотом туловища поверг его в шок. Глык!..