Поскольку все боеприпасы ушли на триффидов, а новых нам никто не предложил, автоматы мы оставили на память командиру. Поэтому на троих у нас оставалось единственное оружие — пистолет Вероники. И через две минуты после того как тронулся поезд, я начал всерьез переживать, что две последние пули достанутся Джеронимо.

Он начал с невиннейшего вопроса, который вполне мог сойти за светскую беседу. Спросил Веронику, действительно ли она собирается использовать дом Толедано как стартовую площадку для полета домой. Когда Вероника ответила утвердительно, мы услышали речь. Нет, это был не просто поток слов — этим-то Джеронимо баловал нас регулярно. Это была Речь.

— Если бы господь по-настоящему любил людей, — негромко, но постепенно повышая голос, начал Джеронимо, — он ни за что бы не позволял женщинам доживать до этого ужасного состояния, когда подслеповатые желтые глазки уже не отличают божий дар от яичницы, когда сердце уже не в силах докачать до мозга ту грязную водичку, что некогда была кровью, и мозг превращается в жалкий высохший тошнотворный комок, как и некогда пленительные груди, и редкие случайные электрические разряды, пробегающие между нейронами, уже нельзя назвать мыслительной деятельностью, а скорее действием пресловутой мочи, что раз за разом, нарушая все мыслимые и немыслимые физиологические законы, омывает так называемые «большие полушария», чтобы симулировать хоть какое-то подобие жизни в этой побитой молью мумии, что по злосчастному недоразумению продолжает кое-как перемещаться, опираясь на клюку и волоча за собой аппарат ИВЛ, приводя в ужас медперсонал, а особенно — патологоанатома, который только что закончил точить любимую пилу и внезапно осознал бренность бытия, потому что этот заживо изъеденный червям труп целую вечность может продолжать существование, заменив токи мозга на потоки мочи, лишив работы санитаров морга, обрекая их на голодную смерть, унося на ноге бирку с именем Вероники Альтомирано, да сохранит господь память об этой некогда живой, а ныне превращенной в старейшину самого древнего клана зомби девчонки, чья смелость и решительность поражали солдат дона Альтомирано, о чьей красоте ползли слухи по всему миру, задыхающемуся от синтезированного воздуха, миру, давящемуся синтезированной едой, умирающему без солнца миру, который еще можно было бы спасти, прояви мы хоть чуточку смекалки, но, увы, в том сморщенном комке, что Вероника, гордо шамкая беззубым ртом, именует своим мозгом, нет места для слова «смекалка», она слышит то «сметана», то «скалка», но даже эти слова тонут в болоте Альцгеймера, остается лишь примитивный импульс-вектор, стрелочка, полыхающая во тьме маразма: «Домой — хорошо!», и на этом заканчиваются способности вероникообразного мешка с песком к абстрактному мышлению, все остальное — смутные образы, разноцветные пятна, в метании которых ей иногда удается различать знакомые лица, как, например, гнусную харю папаши, этого гамма-пугала посреди ядерного огорода, Страшилы, которого никто не снял с шеста и не отволок за шкирку к доброму Гудвину, а потому в его башке нет ничего, кроме атомной соломы ближнего действия, где нет-нет, да и промелькнет рудиментарное подобие мысли о том, что неплохо бы облучить свою престарелую дочку, чтобы она хотя бы могла бегать по огороду, распугивая ворон и прославляя имя дона Альтомирано сквозь вставленную в глотку трубку аппарата ИВЛ, вторично мною поминаемого здесь не от бедности словарного запаса и, тем паче, не от скудости мышления, размах которого у меня таков, что все смертные, будь у них хоть толика разумения, пали бы предо мною ниц, а единственно ради создания эффекта цикличности того жалкого подобия бытия, в котором, будто в околоплодных водах, плюхается впавшая в детство, не представляющая иной жизни, прогнившая и сожранная червями изнутри, обглоданная молью снаружи латентная блудница с комплексом девственницы по имени Вероника Альтомирано!

Последние слова он прокричал, стоя напротив побледневшей Вероники и тыкая в нее пальцем. Патетическая пауза, возникшая следом, прервалась внезапной остановкой поезда, в результате которой меня прижало к Веронике, Веронику — к поручню, как и командира, а Джеронимо кувырком прокатился по вагону и влип в дверь.

— Во имя Господа всеблагого, простите! — затрещал динамик. — Я задумался о тщете и эфемерности бытия и отвлекся!

— Ничего страшного, — прокряхтела Вероника, отпихивая меня. — Я даже благодарна.

Командир ласково посмотрел на нее:

— Он тебя не слышит, милочка. Это ведь всего лишь система оповещения. И говорил с тобой не бог. Это мой солдат, которого я назначил машинистом.

— Как же меня это задолбало! — Вероника встала, скрипя зубами, помогла подняться Джеронимо. — Один изо всех сил пытается меня убедить, что я старая уродина, другой считает безмозглой шалавой, третий отчего-то уверен, что я мечтаю выйти за него замуж, только сказать стесняюсь. На меня настоящую всем класть с высокой колокольни. Знаете, что? Да и хрен с вами со всеми, продолжайте фантазировать. Я, наверное, все, что могла, уже сделала. Спасайте свое проклятое солнце, сколько влезет, поливайте меня грязью, а я возвращаюсь домой. Разговоры на этом закончены.

— Я не говорил, что ты хочешь за меня замуж, — возразил я. — Я сказал, что готов принять тебя всю, какая ты есть, а не жалкие крохи, что ты готова отсыпать.

На миг мне показалось, что я пробил некий барьер, что-то такое промелькнуло в ее взгляде. Но все испортил Джеронимо.

— Не крохи, а песчинки, — поправил меня он. — С нее же песок сыплется, и она ничегошеньки с этим поделать не может.

Пробитая было брешь затянулась. Вероника первой молча прошла к дверям. Надо отдать ей должное — угрозу насчет «разговоры закончены» она привела в исполнение со всей старательностью. Лишь много времени спустя она сочла нужным обратиться к Джеронимо, велев тому отправляться в угол, и гораздо позже — ко мне, тихо сказав: «Я чувствую». Но всему свое время. А сейчас мы выходили из поезда, застывшего на недостроенной станции. Здесь суетились солдаты, протягивая шнуры. Рельсы упирались в завал: бетонные плиты, камни, земля. К этому завалу и тянулись шнуры. Приглядевшись, я увидел заложенные в подходящих местах заряды — динамитные шашки, выглядевшие точь-в-точь как в мультиках про Тома и Джерри.

— Доложить обстановку! — приказал командир, отловив пробегавшего мимо сержанта.

— Сэр, все готово, сэр! — проорал тот, приложив руку к каске. — Уже можно взрывать, сэр!

— Отлично. Вольно.

Поезд начал сдавать назад. Командир подвел нас к завалу.

— Вот здесь, — показал он пальцем, — после первого взрыва откроется проход. Вы сразу бежите туда, надев маски. Это и будет свобода. Ясно? Бежать нужно сразу, потому что через десять секунд взорвется второй контур, и проход завалит так, что мы уже ничем помочь не сможем. Ясно?

— Так точно, ясно, — сказал я, сперва выдержав паузу, чтобы дать Веронике возможность ответить. Но она, видно, не пожелала больше становиться посмешищем. Рассеянный взгляд, безразличное выражение лица — Вероника обратилась вглубь себя, предоставив нам решать мирские заботы.