Кокберн спросил Эдварда, вступала ли Изабелла в контакт с ним, пока то дело слушалось в церковном суде.

— От имени миссис Робинсон со мной не связывались, когда начался тот процесс. Я понял, что на меня намекали во время слушаний, начатых мистером Робинсоном.

Бовилл напомнил Кокберну, что доктора не могли допрашивать по иску в церковный суд.

Кокберн поправил его: правда, что его не могли допрашивать ex proprio motu (по его собственному желанию), сказал он, но если бы миссис Робинсон предпочла оспорить иск, то могла бы сделать его свидетелем.

Эдварду разрешили покинуть свидетельское место. Он вел себя сдержанно, не предпринимая никаких нападок на Изабеллу, спокойно отрицая обвинения в прелюбодеянии. Он был вежлив, уравновешен, беспристрастен, свободен от злобы, страсти или напряжения. В своих письмах к Джорджу Комбу он высказывался гораздо более откровенно. Тогда он всеми силами стремился убедить Комба в своей невиновности, теперь ему нужно было вернуть долг Изабелле, которая ради него сопротивлялась прошению о разводе.

Бовилл подвел итог от имени Изабеллы. Обвинения Генри, сказал он, основывались целиком на дневнике.

— Для начала я бы заметил, что в нем не содержится прямых заявлений о вине миссис Робинсон. Несколько самых известных людей королевства доказали, что заболевание, от которого она страдала, могло, вероятно, возбудить ее воображение и вынудить представить то, чего никогда не было. Тот факт, что она страдала от этого заболевания несколько лет, также был доказан, а меры, предпринимаемые ею и ее мужем для достижения некоего эффекта, имели тенденцию к усугублению этого недуга.

Это было эвфемистическим намеком на форму контрацепции, которой пользовались Генри и Изабелла. Бовилл не стал детально излагать их метод: они могли пользоваться таким приспособлением, как спринцовка или маточный колпачок, способным вызвать физическое раздражение и, следовательно, как считалось, спровоцировать умственное расстройство, а возможно, Генри прерывал акт перед эякуляцией — с теми же последствиями.

Бовилл привлек внимание суда к частым упоминаниям в дневнике сочинений Шелли: «Правомерно было сделать вывод, что ее также поразили события жизни Шелли и то, что он выдумывал никогда не существовавшие вещи». Он заявлял, что записи в дневнике были «не фиксацией фактов, но выражением чувств». Он указал, что якобы обвиняющая запись от 7 октября 1854 года, в которой Изабелла и Эдвард впервые поцеловались, была написана не в тот же день, а на следующий, «после ночи бессонницы и грез».

Бовилл снова зачитал несколько отрывков из дневника с целью показать неуравновешенность Изабеллы, привлекая внимание к одному — датированному 25 мая, без указания года, — в котором она заявляла, что предала Генри за месяц до их свадьбы. Он утверждал, что адвокатом Генри не удалось обличить Эдварда Лейна: «Для снятия показаний с доктора Лейна имелось несколько месяцев, однако мистер Карслейк не смог бы задать ему ни единого вопроса, способного подорвать доверие к нему». Бовилл вернулся к основному содержанию защиты Изабеллы, к аргументу, что для женщины фиксация столь постыдных эпизодов сама по себе была свидетельством безумия. «Если то, что она описывала, имело место, — спросил он, — правдоподобно ли, чтобы она день за днем своей рукой вела хронику своего бесчестия?»

Скорее, доказывал Бовилл, эротические отрывки были пробой пера в беллетристике. В конце концов, выдержки, на которые опирались адвокаты Генри, отличались искусным построением. Когда Изабелла повествовала о своем первом свидании на поляне Мур-парка, она не выложила сразу необычайную новость, но начала запись с воссоздания чистоты утра, утаивая от дневника свое знание о том, что Эдвард ее желал. Такие записи, сказал Бовилл, дают основание предполагать, что миссис Робинсон обдумывала роман.

— Надеюсь, что «обдумывание романа», — сказал Кокберн, — не является признаком нездорового рассудка.

В зале суда раздался смех.

— Ни в коей мере, — отозвался Бовилл, — но обдумываемый ею роман был связан с событиями, в которых, как ей представлялось, она принимала участие. Никогда прежде не случалось, чтобы даму стремились признать виновной в супружеской неверности на основании подобного доказательства.

Затем к суду обратился от имени Генри Робинсона Монтегю Чемберс:

— Сам этот дневник показывает, что миссис Робинсон — женщина в здравом уме, способная обсуждать даже весьма серьезные вопросы. Это личный журнал очень романтичной, но тем не менее очень умной женщины, достаточно сведущей для бесед о науке и тонких материях.

Кокберн перебил:

— В любой психиатрической клинике вы найдете человека, способного делать то же.

Зрители засмеялись.

Судья сухо указал Бовиллу, что сами по себе литературные устремления не являются доказательством безумия, теперь же он напомнил Чемберсу, что интеллектуальная изощренность не свидетельствует о здравом рассудке.

— Защита основывается на том, — продолжал Чемберс, — что миссис Робинсон находилась под воздействием заболевания матки, но данное основание стоит на песке. Не было приведено никаких сведений о нынешнем состоянии ее здоровья или о том, когда она предположительно излечилась. Мы даже точно не знаем, от какого недуга она страдала.

Он напомнил суду о ранних записях, посвященных Эдварду.

— Очевидно, что он имел привычку читать миссис Робинсон отрывки из стихотворений, и она очень ясно описывает свою первую любовь к тому джентльмену. После первой с ним встречи она назвала его красивым мужчиной.

Когда Эдвард «позволил себе фамильярничать с другой женщиной», добавил он, она нашла его «не столь приятным».

Надо отдать доктору Лейну должное, сказал Чемберс, ему в течение нескольких лет пришлось отвергать заигрывания миссис Робинсон, отвечая на ее авансы холодностью и сдержанностью. Однако в итоге «он, к сожалению, не сумел справиться с искушением, которое предлагалось ему в виде обольщения со стороны приятной и любящей женщины». Тот факт, что никто не видел, чтобы он позволял себе большие вольности по отношению к миссис Робинсон, сказал Чемберс, доказывал только его осторожность, а не отсутствие вины.

Кокберн отложил слушания. Судьи, заявил он, не спеша обдумают свое решение.

В течение следующих нескольких дней большинство газет, которые летом были столь склонны оправдывать Эдварда Лейна, молчали по этому поводу. «Дейли телеграф», ранее в этом году называвшая дневник «чепухой в тетрадке», даже опубликовала заметку, где говорилось, что доктор может быть виновен: «Никто, читая ее дневник, в котором поминутно расписаны события каждого дня, не может усомниться в правдивости изложенного там». Показания Эдварда Лейна, убеждала газета, не рассеяли таинственности, окружающей это дело. Он подтвердил все в дневнике, кроме секса, и его перекрестный допрос возродил сложный вопрос: почему Изабелла не отрицала адюльтера — и не вызвала доктора свидетелем, — когда дело слушалось в церковном суде. «Доктору Лейну весьма повезло, что он сумел воспользоваться законом, принятым, похоже, к его выгоде, по которому ему позволили появиться на свидетельском месте и дать показания о своей невиновности. Но никто, хоть сколько-нибудь знакомый с человеческой натурой, не склонен будет слепо верить показаниям джентльмена, поставленного в столь необычные обстоятельства». Довод его адвокатов, что Изабелла потеряла рассудок, писала «Телеграф», был «очень удобной теорией».