Все знаменитые вымышленные прелюбодейки XIX века — Эмма Бовари Флобера, Анна Каренина Толстого и Тереза Ракен Золя — наложили на себя руки под гнетом скорби и стыда за свои грехи. Изабелла тоже погибла от своей руки, хотя при менее сенсационных обстоятельствах. В своем доме в Бромли 20 сентября 1887 года она вскрыла нарыв на большом пальце и через три дня умерла от общей гнойной инфекции, рядом с ней находился Отуэй. В свидетельстве о смерти он указал ее возраст — семьдесят лет, а семейное положение — вдова. В декабре того же года Генри умер в Дублине в возрасте восьмидесяти лет.

Изабелла все оставила Отуэю — свое завещание она написала в 1864 году, вскоре после того как он порвал с отцом, сбежав к ней. Отуэй не женился. Когда он умер в приморском городе Уайтстебл в Кенте в 1930 году в возрасте восьмидесяти пяти лет, его земля, коттедж и мебель (на сумму около шести тысяч фунтов стерлингов) перешли по наследству другу и соседу Альфреду Харвею. В своем завещании Отуэй заявлял, что остатки от своего имущества — около семи тысяч фунтов — хочет передать немецким призывникам, раненым во время Первой мировой войны, а если это окажется невозможным, то солдатам, сражавшимся в Англо-бурской войне на стороне буров и получившим ранения. Он сказал Харвею, что «сыт Англией по горло», эту фразу журнал «Тайм» от 14 апреля 1930 года вынес в заголовок, поместив короткую статью о необычном завещании капитана Робинсона. Отуэй сочувствовал солдатам побежденных Британской империей стран: людям, которые, как и он, были втянуты в чужие войны и вышли из них травмированными и униженными борьбой, не ими начатой.

Оригинальные дневники и сделанные с них копии были, насколько известно, уничтожены.

Для суда ценность дневника Изабеллы представлялась сомнительной. Подобно любой книге такого рода, это была работа, созданная на основе как предвкушений, так и воспоминаний — она являлась условной и нестабильной, существуя на грани мысли и действия, желания и поступка. Но как свидетельство тонкого эмоционального мира, это было поразительное произведение — пробуждение или тревога. Этот дневник позволил его викторианским читателям заглянуть на мгновение в будущее, в равной мере разрешая и нам увидеть, как в прошлом приобретал очертания наш нынешний мир. Он не может с уверенностью поведать нам, что произошло в жизни Изабеллы, но говорит, чего она хотела.

Личный журнал Изабеллы предлагал беглое знакомство со свободами, к которым могли устремиться женщины, если оставляли веру в Бога и в брак — с правами на собственность и деньги, на опеку над детьми, на сексуальные и интеллектуальные приключения. Также он намекал на боль и смятение, которые влекут за собой такие свободы. В то десятилетие, в течение которого церковь отказалась от контроля над браком, а Дарвин подверг еще большему сомнению духовное происхождение человечества, ее дневник был знаком грядущего смятения.

В записи без даты Изабелла прямо адресуется будущему читателю: «Уже прошла неделя нового года, — начала она. — Ах! Если бы я имела надежду на другую жизнь, о которой говорит моя мать (она и мой брат любезно написали сегодня) и которую мистер Б. побуждает нас обеспечить, все было бы светло и хорошо для меня. Но, увы! У меня этого нет, и я никоим образом не могу это приобрести, а что до здешней жизни, то мою душу угнетают злоба, чувствительность, беспомощность, безнадежность и наполняют меня угрызениями совести и дурными предчувствиями».

«Читатель, — писала она, — ты видишь самые сокровенные уголки моей души. Ты должен презирать меня и ненавидеть. Ты медлишь, чтобы еще и пожалеть меня? Не нужно; ибо когда ты будешь читать эти страницы, все будет кончено для той, которая была “слишком уступчивой, чтобы быть добродетельной, слишком добродетельной, чтобы сделаться гордой, удачливой злодейкой”». Изабелла вольно цитирует реплику из пьесы Ханны Мор «Роковая ложь» (1779), в которой молодой итальянский граф — «соединение странных, противоречивых черт» — отчаянно влюбляется в женщину, обещанную его лучшему другу.

Когда Эдвард Лейн впервые читал этот дневник, данная запись в особенности вызвала у него гнев и насмешку. «Это обращение к Читателю! — писал он Комбу 13 апреля 1858 года. — Кто этот Читатель? Стало быть, сей драгоценный дневник предназначался для публикации или в лучшем случае на роль фамильной ценности ее семейства? При любом предположении я говорю, что это чистое безумие — и если во всей этой мешанине не было бы другого отрывка для подтверждения такого мнения, одного этого, на мой взгляд, было бы достаточно».

Однако обращение Изабеллы к воображаемому читателю могло, напротив, указывать на самое ясное из всех объяснение, почему она вела дневник. По меньшей мере часть ее натуры хотела быть услышанной. Она питала надежду, что кто-нибудь, размышляющий над ее словами после ее смерти, помедлит, прежде чем проклясть ее, и ее история может однажды встретить сочувствие, даже любовь. В отсутствие духовной загробной жизни мы были ее единственным будущим.

«Доброй ночи, — закончила она, присовокупив благословение: — Будьте счастливы!»