потому что так было бы негуманно. Наш директор НИИ, которого ты называешь его старым позывным «Дарах», лично разработал как саму процедуру, так и способ получить из нее произведение искусства. Я тебе прямо скажу: он – гений. Все прошедшие процедуру соматически невредимы, и многие из них живы и даже счастливы по сей день. Бабочки – это всего лишь хобби. Здесь их коллекционируют уже немало лет, и процедура помогла многих нелюдей сделать полноценными людьми.

– Вы, я вижу, это дело здесь любите? Причинять мучения?

– Страдания – неминуемая цена свободы, я хочу, чтобы люди это понимали. А дороже свободы ничего нет на свете, – наставительно отчеканил ассистент. – Сюда много поступает так называемых «мертвых душ». Эти полуживотные – настоящее проклятье нарождающегося нового мира, новой популяции. И когда их ловит Соня или ее коллеги, этих особей привозят в НИИ, где с ними проводится операция, которую в просторечии именуют пыткой. Как правило, натурализованный пациент становится более мудрым и не упорствует в прежних дурных наклонностях.

– А на себе не пробовали испытать – каковы ощущения при этой вашей… процедуре? – холодно спросил Постников.

– Без понимания механизмов никак нельзя, – разливался соловьем ассистент, все более входя во вкус. – Это в своем роде эпохальное изобретение! Человек, по сути, пытает сам себя, и выбирает именно то, что ему страшнее и мучительнее всего. Ему просто вводят определенные нейромедиаторы, которые снимают барьер психологической защиты. И далее, например, ты видишь, как на твоих глазах погибает твой маленький ребенок, а ведь твой скепсис отключен, и вот ты пропускаешь все увиденное сквозь себя по полной программе. И это самая страшная мука, потому что нет хуже, чем понимать, что допустил страшное, а сделанного не поправишь и даже отомстить некому – разве что самому себе. И таких сценариев в коридоре жизни тысячи, потому что человек щедр на изобретение мучений самому себе. Кстати, оцени, здесь еще один твой приятель. Ты, должно быть, слышал голос давеча в соседней лаборатории? Человек кричал? Это был один из бандитов, которые перерезали глотку фермеру – сириец-эмигрант. Интересный экземпляр, просто загляденье!

Краснов вызвал еще одну коробку. В ней оказалась не контурная фигура, а дрейфующий в тягучей жидкости неподвижный человек. Лицо несчастного подъехало к Постникову крупным планом. И хотя его черты были немного смазаны прозрачной стенкой и слоем желеобразного вещества, Постником узнал в нем одного из тех, что стояли на дороге и стреляли в него со смехом. Парень с юной черной бородой и с закрытыми глазами, искаженными нестерпимой мукой, едва заметно шевелил раскинутыми руками. Он был похож на полуживого витрувианского человека.

– Он жив?

– Не стоит волноваться. Он в полном порядке и через пару дней будет здоровее прежнего.

– Тогда какой в этом смысл?

– Целых три. Во-первых, он был ошибкой природы, «мертвой душой», к слову, как и ты на сегодняшний день. Во-вторых, пройдя процедуру, он станет вполне полноценным человеческим существом. И в-третьих, в главных: если будешь упираться, тебя ждет примерно то же самое, но гораздо худшее.

– Вы… выродки вы, вот кто, – устало сказал Постников. – Я уверен, Модератор вас выжжет каленым железом!

Краснов ничуть не обиделся. Он посмеивался.

В демонстрационном зале вспыхнули изумрудным мягким сиянием стенные панели и растворились до полного исчезновения фантомного места. Постников и его экскурсовод снова были в лабораторной камере.

– Взгляни вон туда! – бросил Постникову ассистент, указывая пальцем.

В том направлении предстала третья картина. Пока Постников купался в миражах, в его камере появилось что-то вроде операционной. Но вместо операционного стола в камере под круглой медицинской люстрой вырос круглый постамент, на котором уже поставили прозрачную емкость в виде плоского цилиндра, заполненного вязкой то ли жидкостью, то ли странным пузырчатым песком. Кроме того, здесь присутствовали несколько физически развитых санитаров, также одетых в зеленые лабораторные хламиды, головные уборы и маски. Дух карательной психиатрии незримо расправлял крылья.

– Это для тебя. Сейчас без четверти восемь вечера, – сказал Краснов. – К утру ты расскажешь все и станешь совсем другим. Боль уймется быстро, а мук совести не будет. Так было со всеми.

Плоская крышка опустилась над Постниковым, глуховато и неприятно клацнули браслеты, и он оказался схвачен по рукам и ногам. Но что было хуже всего – что при этом он продолжал отчетливо видеть на лице ассистента улыбку искреннего радостного предвкушения. Через несколько минут Краснов пропал из виду, процедурная камера тоже растаяла за стеклом призмы, а вместо того Постников ступил в незнакомый ему коридор, скудно освещенный грязноватыми потолочными плафонами. Неприятный и непонятный проход с несколькими закрытыми дверями по обеим сторонам, на дальнем краю которого ничего хорошего ожидать явно не приходилось. Болезненное и тягостное чувство поразило его, и стало ясно, что начинается самое скверное. Древний подземный ужас подступал все ближе и уже тянул к нему свои дремотные лапы. «Не смей раскисать, пытался приказать самому себе Постников – это всего лишь обман», но пытка знала свое дело, она жадно вбирала и кормилась глубинами его подсознания и помалу все крепче затягивала их невидимым стальным винтом. Негромкий тоскливый вой послышался из-за стены, отчего сердце болезненно сжалось.

Самое плохое, как выяснилось, поджидало за дальней запертой дверью в самом конце коридора. Оттуда вибрацией шел по полу явственный медленный гул и постепенно съезжал на ритм «вууурм, вууурм», как будто там неторопливо раскручивался невидимый маховик, огромный и тяжелый. Постников заметил, что его сознание стало мутиться, оно изменялось, как меняет форму куча железных опилок под приближаемым магнитом. Растрепанные клочки летели в ту сторону из постниковской головы, как звездное вещество при аккреционной перекачке вещества от звезды к более массивному гиганту, и он с полной ясностью увидел, что происходит самое жуткое. Он попытался закричать – но конечно, ничего из этой затей не вышло, и пропал не только голос. Не помня себя, он начал пинать и колотить кулаками в коридорные стены, бить по ним плечами и коленями, но все было беззвучно и бесполезно. Теряя последние крохи сознания, он зашелся в исступленном и безмолвном крике гнева и тоски умирающего.

Трудно сказать, сколько времени прошло, когда он выкарабкался из забытья, крупно дрожа от холода. Медленно приходя в себя, он сел на полу. Вокруг поблескивали осколки пластика, вдоль оборванных кабелей тихо растекались ошметки умного фиксирующего песка. Призма оказалась разбита вдребезги неизвестно каким образом, но сам он, похоже, остался совершенно цел, если не считать отголосков недавнего происшествия, которое теперь жило внутри него отголосками, словно дикий сон, когда спавший еле вырвался из него с сердцебиением и