счесть узницей, если бы среди дня в доме частенько не звучал ее красивый, свежий голос, распевающий псалмы и песенки.

А вот мэтр Луи, напротив, из дому выходил весьма часто и порой возвращался поздно вечером. В таких случаях он входил в дом не с Певческой улицы. Дом имел два входа, и во второй вела лестница с соседнего домовладения. Этой-то лестницей и пользовался мэтр Луи, чтобы попасть к себе.

С тех пор как они поселились здесь, ни один посторонний не переступил их порога, за исключением маленького горбуна с приятным умным лицом, который приходил и уходил, никому не говоря ни слова, причем всегда пользовался вторым входом, то есть по лестнице. Он, видимо, был личным знакомым мэтра Луи, потому что любопытные ни разу не видели его на первом этаже, где пребывали девушка, старуха-служанка и паренек. До приезда мэтра Луи с семейством никто не упомнит, чтобы встречал этого горбуна в здешних окрестностях. Он возбуждал соседское любопытство ничуть не меньше, чем сам мэтр Луи, красивый и неразговорчивый резчик. Вечерами, когда по завершении дневных трудов обитатели улицы, стоя у дверей своих домов, чесали языки, можно было быть уверенным, что новоприбывшие и горбун были основной темой их пересудов. Кто они? Откуда приехали? В какие таинственные часы мэтр Луи, у которого такие белые руки, занимается резьбой эфесов?

На первом этаже дома имелась большая комната, справа от нее кухня с окнами во двор, а слева спальня девушки, окна которой выходили на улицу Сент-Оноре; при кухне были две каморки — одна для старухи Франсуазы Берришон, вторая для Жана Мари Берришона, ее внука. Попасть на первый этаж можно было через дверь, открывавшуюся на Певческую улицу. Но в глубине большой комнаты, напротив кухни имелась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Второй этаж дома состоял из двух комнат; одну, дверь которой находилась у самой винтовой лестницы, занимал мэтр Луи, назначение второй было неясно. Она всегда была заперта на ключ. Ни старая Франсуаза, ни Жан Мари, ни девушка так и не смогли получить позволения войти в нее. Тут мэтр Луи, самый мягкий человек на свете, выказывал неколебимую твердость.

Тем не менее девушке страшно хотелось бы узнать, что находится за запертой дверью; Франсуаза Берришон тоже умирала от любопытства, хотя была женщиной весьма сдержанной и благоразумной. Ну а Жан Мари дал бы отрубить себе два пальца на руке, лишь бы получить возможность хоть одним глазом заглянуть в замочную скважину. Но с той стороны скважину закрывал язычок, так что заглядывай не заглядывай, все равно ничего не увидишь. Единственным человеческим существом, которому была известна тайна этой комнаты, так тщательно хранимая мэтром Луи, был горбун. Обитатели дома часто видели, как он входил и выходил из нее. Одно необъяснимое и странное обстоятельство придавало еще большую таинственность этой комнате: всякий раз, когда горбун входил туда, из нее вскоре выходил мэтр Луи. И наоборот, заходил мэтр Луи, и почти сразу же выходил горбун. Никто никогда не видел этих неразлучных друзей вместе.

Одним из любопытствующих соседей был поэт, обитавший, разумеется, на чердаке. И однажды, подвергнув свой ум мукам творчества, он растолковал кумушкам с Певческой улицы, что в Древнем Риме жрицы Весты, Опс, Реи или Кибелы, Доброй богини, дочери Неба и Земли, жены Сатурна[64] и матери богов, обязаны были хранить негасимый священный огонь. По словам поэта, эти девы сменяли друг друга: пока одна стерегла огонь, вторая занималась своими делами. Вероятно, между горбуном и мэтром Луи существует подобный же договор. Наверху имеется нечто, чего нельзя оставить ни на секунду. Мэтр Луи и горбун поочередно караулят это нечто. Таким образом, если не принимать во внимание их пол и то, что они крещены, мэтр Луи и горбун являют собой как бы пару весталок. Однако объяснение поэта не имело большого успеха. Его и так считали чуть тронутым, а после этого вообще стали воспринимать как круглого дурака. Тем не менее лучшего объяснения, чем то, что дал он, никому найти не удалось.

В тот день, когда во дворце принца Гонзаго состоялся торжественный семейный совет, в час, когда опускались сумерки, девушка, жившая в доме вместе с мэтром Луи, сидела одна в своей комнатке. Комнатка эта была обставлена весьма просто, зато каждая вещь, находившаяся в ней, была по-своему красноречива и отличалась какой-то изысканной опрятностью. Кровать вишневого дерева была задернута ослепительно-белыми перкалевыми занавесками. Между кроватью и стеной висела чаша со святой водой, в которой купалась двойная веточка букса. На полках, примыкающих к обшитой деревянными панелями стене, лежали несколько книг духовного содержания и пяльцы для вышивания; в комнате было еще несколько стульев, на одном из них лежала гитара, а на подоконнике стояла клетка с маленькой птичкой; вот и вся меблировка и все вещи, что украшали эту прелестную спаленку. Да, мы забыли упомянуть круглый стол, на котором были разбросаны листы бумаги. Девушка сидела за ним и писала.

Не мне, наверное, рассказывать вам, как юные сумасбродки напрягают глаза, не выпуская из рук иголки или пера с наступлением темноты. Уже почти ничего не было видно, но девушка продолжала писать.

Слабый вечерний свет проникал в окно, занавеси на котором были подняты, и падал на лицо девушки, так что мы хотя бы можем рассказать, как она выглядела. То была хохотушка, одна из тех милых девушек, чьей брызжущей жизнерадостности хватает на целую семью. Любая ее черта, казалось, была предназначена доставлять удовольствие любующемуся ею — детский лоб, носик с прелестными розовыми ноздрями, уста, приоткрывающие в улыбке жемчужные зубы. Но в ее больших темно-синих глазах, обрамленных бахромой длинных шелковистых ресниц, таилась мечтательность. Не улови вы в ее взгляде задумчивости, вы вряд ли подумали бы, что она вошла в возраст любви. Она была высока, но несколько хрупкого сложения. Когда за нею никто не наблюдал, в ее позах сквозила некая целомудренная и нежная томность.

Главное впечатление, какое появлялось от взгляда на ее лицо, — мягкость, однако в глазах ее, сиявших под твердо очерченными дугами черных бровей, ощущалась спокойная и мужественная гордость. Волосы, тоже черные, с теплым золотистым отблеском, густые и такие длинные, что порой возникало впечатление, будто ее голова клонится под их тяжестью, ниспадали крупными волнистыми прядями на шею и плечи, создавая как бы обрамление и ореол вокруг прекрасного лица.

Существуют женщины, которых любят пылко, но всего один день, существуют и другие — к ним долго питают ровную нежность. Она же принадлежала к тем,