Я сослался на Геринга, которому все эти разбирательства нипочем, который просто и без церемоний начисто отмел кинодокументы русских, отнеся их к разряду сфабрикованной пропаганды. Фриче обозвал Геринга «толстошкурым носорогом» и позорищем немецкого народа.

— Я больше не могу. Мне кажется, что меня ежедневно подвергают казни.

Я успокоил его, пообещав прислать к нему врача-немца, который даст ему снотворное, и поговорить с майором Гольдензоном насчет того, чтобы тот освободил его на следующий день от участия в судебном заседании.

22 февраля. Антигеринговский бунт

Обеденный перерыв. В отсеке «пожилых обвиняемых» я снова открыл дискуссию о вине за развязывание захватнической войны и конкретно вине нацистских фюреров, желая увидеть, каким образом нововведения повлияли на отделение Нейрага, Папена, Шахта и Дёница в формировании их мнения о Гитлере и Геринге. (Ибо они сами ни за что не хотели рассматривать себя как «нацистских фюреров».) Шахт сразу же ухватился за эту тему и, как я и ожидал, возглавил атаку.

— Это были бандиты! Я понял это еще в 1937 году. Единственным из ведущих государственных деятелей, кто еще раньше понял исходившую от них опасность, был Рузвельт!

В это время Геринг отшагивал свой положенный восьмиминутный моцион, проходя мимо двери в отсек, он насторожился и намеренно задержался там, якобы желая потянуться, размять затекшие члены. Это заметил и сам Шахт, и остальные обвиняемые, однако близкое присутствие Геринга лишь раззадорило оратора. Шахт с присущим ему сарказмом продолжал:

— Устроить кавардак европейской экономике, развалить всю мирную экономику Германии, созданную мной, очертя голову ринуться в эту войну, в разграбление, в коррупцию, в бессмысленное разрушение всего и вся — вот в чем состояло их руководство, которое заполучила наша страна, мой дорогой доктор Джильберт.

Этот предварительный прогон защитительной речи Шахта был тем более любопытен, что в нем была объявлена война обоим фюрерам — мертвому и живому — Гитлеру и Герингу. Сидевший рядом Дёниц молча вбирал в себя услышанное, наблюдая за демонстративно замершим у входной двери Герингом — бывшего рейхсмаршала нельзя было не заметить.

И у Папена, и у Нейрата все-таки хватило мужества обвинить Геринга в том же, в чем обвиняли их самих. И хотя сказано это было вполголоса, и Геринг не мог расслышать их слов, однако достаточно громко, чтобы расслышал Дёниц.

— Знаете, это насильственное присоединение Австрии на самом деле и его вина, — констатировал Папен.

Нейрат усмехнулся.

— То же самое относится и к Чехословакии. Толстяк несет за это ответственность. Он в этом виновен.

И все трое пожилых обвиняемых удовлетворенно засопели, подивившись своей сплоченности, приписывая вину «кому следовало» и тому, что все же сумели выскочить из-под опеки Геринга, норовившего поддержать Гитлера и переложить вину за все на союзные державы.

23–24 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шпеера. Шпеер повторил, что после нововведений тюремной администрации чувствует себя куда непринужденнее для подготовки своей защиты в соответствии со своими первоначальными замыслами. Совершенно ясно, что с изоляцией Геринга и крушением его «единого фронта» для Папена исчезли все препоны, чтобы и Гитлера, и нацистское государство в целом заклеймить, как одурачивание нации, чем они, собственно, и были.

Шпеер заявил, что немецкому народу предстоит признать, что именно Гитлер, а не союзные державы повинны в его нынешнем бедственном положении.

— Вспоминая о том, каким безнадежным казалось мне все в марте-апреле прошлого года, когда мне стало окончательно ясно, что, если каждому немцу в течение последующего десятилетия удастся хоть как-то сводить концы с концами, тогда можно будет говорить о счастливой участи Германии… Сейчас же все выглядит относительно спокойно.

Голод не стал бедствием, восстанавливаются мосты. Все, на что я смел надеяться, так это на то, чтобы немецкий народ не вымер от голода. Я даже говорил Дёницу после капитуляции, когда он стал перечить союзникам, что мы должны радоваться, чтобы не нам придется взваливать на себя ответственность за то отчаянное положение, в котором оказалась сейчас Германия.

— Геринг стремится внушить всем, что нацистские фюреры пытались спасти Германию, а вот ее враги, дескать, жаждали только ее уничтожения. Думаю, этот последний героический жест станет последним зернышком для посева того, что окончательно уничтожит Германию.

— Поэтому я и сказал Шираху, если уже Герингу так не терпится стать героем, лучше было бы взять на себя подобную роль раньше, а не посвящать себя наркотикам и стяжательству. Что же касается нацистских фюреров, так они должны быть благодарны союзникам хотя бы за то, что те сумели предотвратить вымирание и окончательное уничтожение Германии, на которые обрек ее Гитлер. Знаете, чтобы смогло бы выбить почву из-под ног нацистов? Надо было просто оставить их у кормила власти в Германии. Сказать им одно: «Давайте, продолжайте в том же духе, попытайтесь управлять собой сами; назвались груздем — так полезайте в кузов. А мы вмешиваться не станем, но что вы будете есть — ваши проблемы. Вы заварили всю эту кашу, так расхлебывайте ее!» Тогда бы это стоило жизни не одному миллиону немцев.

— Ничто вам не мешает заявить об этом на процессе, — посоветовал я.

— А я заявлю, и, будучи специалистом в области производства, сумею это доказать, и мне думается, мои доводы будут приняты во внимание.

Шпеер упомянул, что намеки Геринга своему адвокату по поводу защиты отнюдь не свидетельствовали о героическом настрое бывшего рейхсмаршала, который и сам толком не верил в то, что сумеет ввести всех в заблуждение, прибегнув к актерским ужимкам. Рекомендованные Герингом в качестве свидетелей защиты бывшие его подчиненные но работе в министерстве авиации Мильх и Боденшатц прекрасно знали своего бывшего шефа, чтобы слишком уж распространяться в его поддержку.

Я заметил, что все военные, пытаясь оправдать себя, прибегают к одному и тому же приему, то есть упорно стараются прикрыться одной и той же формулировкой — «приказ есть приказ!» И происходившее вне их должностных рамок, мол, к ним отношения иметь не должно.

— Не знаю, что вы об этом думаете, — сказал я, — но лично я убежден, что когда в Европе воцарится мир, с германским милитаризмом должно быть покончено.

Шпеер со мной согласился. По-видимому, его нынешние антимилитаристские и антигитлеровские убеждения были искренними, этот человек хоть и с запозданием, хоть и не без определенной доли оппортунизма, но все же пришел к ним.

— Как могли вы на протяжении стольких лет сотрудничать с монстром, каким был Гитлер? — поинтересовался я у Шпеера.

— Должен признаться, что это проявление слабости с моей стороны, — ответил Шпеер. — Я не хочу казаться лучше, чем я есть. Мне следовало бы раньше это понять, я, собственно, это и понял раньше. Тем не менее продолжал участвовать в этой преступной игре, пока не стало слишком поздно… Так было проще… Я-то прекрасно понимаю, что 20 июля 1944 года я мог и должен был присоединиться к заговорщикам.