Послеобеденное заседание. Представители Советского Союза показали документальный фильм, ужасающий протокол геноцида, еще более страшный, нем тот, который показывали американцы.

Я смотрел фильм, стоя у скамьи подсудимых вблизи места Геринга. Геринг хихикнул, когда по ошибке киномеханика первые кадры фильма пошли в перевернутом виде. Шутливо спохватившись, Геринг приложил ладонь ко рту и стал озираться, ища тех, кому бы это тоже показалось смешным… Демонстрацию прекратили и после паузы, необходимой для перезарядки пленки, продолжили.

На экране появлялись горы трупов советских военнопленных, либо зверски умерщвленных, либо умерших от голода в полевых условиях неподалеку от мест боевых действий, где и были взяты в плен. Были показаны орудия пыток, изуродованные трупы, снабженные корзинами для улавливания отрубленных голов гильотины, раскачивавшиеся на фонарных столбах повешенные, которых обнаруживали войска после овладения населенными пунктами, — следы бесчинств гестапо. На экране проплывали руины Лидице, женщины, оплакивавшие своих потерянных близких. Братские могилы. Подвергшиеся надругательствам и убитые женщины. Дети с проломленными черепами. Печи крематориев концлагерей и газовые камеры. Сваленная в кучи одежда, огромные кучи остриженных женских волос в Освенциме и Майданеке…

Все время, пока шел фильм, Геринг делал вид, что занят чтением книги; он сидел, периодически позевывая и отпуская адресованные Гессу и Риббентропу саркастические комментарии по поводу содержания фильма.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Вместе с майором Гольдензоном мы обходили камеры, желая удостовериться в том, какой была реакция обвиняемых. Геринг с готовностью представил объяснение того, почему, по его мнению, этот фильм не стоило смотреть.

— Первое: этот фильм был снят ими, с правовой точки зрения он доказательством служить не может. Им ничего не стоило прикончить сотню-другую немецких военнопленных, а потом напялить на них русскую военную форму. Вы, в отличие от меня, просто не знаете русских.

Второе — вероятнее всего, многие из этих кадров были сняты еще в период их революции, к примеру, эти корзины, куда сваливаются отрубленные ножом головы.

Третье — эти усеянные трупами поля. В общем и целом это типичные пейзажи войны. Их можно где угодно запечатлеть на пленку. Мне самому приходилось видеть тысячи трупов. А откуда вообще взялись свежие трупы для киносъемок? Не могли же русские со своими кинокамерами прибыть как раз вовремя туда, где скопилось столько трупов. Скорее всего, эти трупы — их рук дело.

Герингу приходилось делать над собой усилие, чтобы его словоизлияния звучали правдоподобно, чтобы все увиденное спокойно можно было отмести в сторону, причислив к разряду «пропаганды», глупой и рассчитанной на простаков, но в конце концов он все же признался.

— Естественно, как я уже говорил вам, вполне достаточно даже и 5 процентов от всех приведенных цифр убитых. Тем не менее, что бы ни говорили и ни показывали русские, я им не верю и верить не собираюсь. Они пытаются теперь спихнуть на нас творимые ими зверства.

Впрочем, тема ограничений тюремного распорядка волновала Геринга куда больше — он быстро переменил тему разговора.

— То, что я «наци № 1» в этой группе обвиняемых, еще вовсе не означает, что я самый опасный из них. И полковнику не следует забывать, что ему приходится иметь дело с какими-никакими, а все же личностями, вошедшими в историю. Верно ли мы действовали, или нет, мы — личности исторические, а он — никто.

Геринг снова указал мне на историческую аналогию, повторив историю тюремщика Наполеона, тому в свое время пришлось исписать добрых два фолианта, чтобы оправдаться в своем обращении с бывшим императором. И тем не менее даже сами англичане засадили его в тюрьму.

Камера Франка. Франк до сих пор склонен перекладывать вину на Гитлера и все оставшееся человечество.

— Можете себе представить человека, который хладнокровно планирует такое? В один прекрасный день Гитлер с Гиммлером просто уселись за стол, и Гитлер отдал ему приказ, в соответствии с которым должны были перестать существовать целые народности и расы. Я просто пытаюсь вообразить себе эту сцену. И не могу! Это был поворотный пункт в истории человечества. Было ли это началом или же концом некоей завершающей фазы в развитии человечества? Ужасно. И что они только думали в те минуты?

Я поинтересовался у него, что думал лично он, когда эшелонами гнал евреев в концентрационные лагеря на верную смерть. Франк ответил, что ни о чем не думал, в том числе и о последствиях.

Камера Шахта. Шахт сообщил мне, что играет в «солитер» — эта игра успокаивает нервы. Он отказался смотреть фильм о немецких концлагерях, потому что там были показаны зверства на Востоке. Я так и не понял, а в чем, собственно, разница… Шахт пояснил, что подобные зверства — позор не только для немцев, но и для всего человечества. Он снова решил напомнить нам, что и ему самому пришлось побывать в концентрационном лагере.

— Когда этот процесс завершится, было бы куда умнее, если бы вы предоставили возможность нам, немцам, судить и выносить приговоры. Уверяю вас, эти наши приговоры будут куда жестче, чем ваши.

Это позор Германии. Вы имеете возможность осудить лишь самых главных фюреров. Но сами немцы отыскали бы всех до единого виновных, отдававших или исполнявших подобные приказы.

21 февраля. Надлом Фриче

Обеденный перерыв. За обедом Фриче с подавленным видом сидел на своем конце «отсека для младших», воздерживаясь от участия в общем разговоре — мое присутствие снимало запрет на беседу во время приема пищи. Когда обвиняемые возвращались на скамью подсудимых, я заметил, что Фриче отчаянно пытается удержаться от слез и даже надел свои темные очки, несмотря на то что юпитеры не зажигали.

Я хотел было подойти к нему, но Фриче, тряхнув головой, дал мне понять, что не расположен сейчас говорить со мной. Наблюдая за ним в обеденный перерыв, я заметил, что он усилием воли пытается сдержать рыдания.

Я передал ему записку с советом обратиться к суду с просьбой разрешить ему покинуть зал заседаний в связи с плохим самочувствием. В ответ Фриче написал мне: «Это только вызвало бы никому не нужный переполох. Все со мной в порядке. Я обязан сегодня выдержать все до конца».

Тюрьма. Вечер

Камера Фриче. После демонстрации фильма о разрушениях советских городов и памятников культуры я спустился вниз навестить Фриче в его камере. Обвиняемый был бледен и жалок, подергивания мимических мышц свидетельствовали о его попытках сдержать слезы. Фриче говорить мог с трудом, постоянно запинаясь:

— Я… я… у меня такое… чувство, что… я в куче грязи… что я тону в куче грязи… вашей или… нашей — безразлично. Я захлебываюсь в ней…

Я поинтересовался у него, не было ли это следствием увиденного им советского документального фильма, чувствуя, как дрожь моего собеседника передается его тюремной койке.

— Да, это и стало последней каплей. У меня возникло чувство, что меня заживо хоронят в куче дерьма, навоза… Эта куча с каждой неделей становится все выше… И вот… я уже сижу в этом навозе по самую шею… И вот я уже в нем захлебываюсь…