— По-твоему, я самый плохой?

— Ты влюбился, Марио, — сказала она, заправляя волосы за уши, и в своих шортах и мужской рубашке стала похожа на миловидного мальчишку. В нее невозможно не влюбиться.

— И что дальше?

— А дальше я возвращаюсь в свой дом к своему мужу, Марио, поступить иначе я не могу и не хочу. Я не жалею, что узнала тебя, мне было очень хорошо, но больше это продолжаться не может.

Конде отказывается понимать очевидное. Карина шлюха? Не может быть, он не мог так ошибиться. Ясно одно: Карина не для него. Он остается без своей Дульсинеи, потому что ее нет в природе. Писательский вымысел.

— Понятно, — произносит он наконец, и желание закурить напоминает о себе с новой силой. Обгоревшую спичку он бросает в горшок с растущей в нем малангой с красной сердцевиной.

— Я понимаю, каково тебе сейчас, Марио, но все произошло случайно. Мы не должны были встречаться с тобой.

— Ну да, мы должны были встретиться, но в другом месте, в другое время и в другой жизни, так? Только знай, я полюбил бы тебя в любой жизни. Позвони мне когда-нибудь… — говорит Конде и встает. У него нет ни сил, ни подходящих доводов, чтобы бороться с неизбежностью, он знает, что проиграл. Пора бы уж привыкнуть проигрывать, напоминает он себе.

— Не думай обо мне плохо, Марио, — говорит Карина и тоже встает.

— Тебе не все равно, что я думаю?

— Не все равно. Наверное, ты прав, нам надо было встретиться в другой жизни.

— Досадная ошибка. Не переживай, если кто и ошибся, то, как обычно, я, — говорит Конде и открывает дверь.

Солнце прячется за старинным зданием бывшей школы ордена маристов, и Конде чувствует, что сейчас заплачет. В последнее время ему слишком часто хочется плакать. Он смотрит на Карину и спрашивает себя: почему? Он берет ее за плечи, гладит тяжелые, влажные волосы, а губы нежно прикасаются к ее губам.

— Дай мне знать, когда понадобится поменять колесо у машины. Я спец по этому делу.

И выходит в сад. Он уверен, что Карина сейчас окликнет его, скажет, что пусть все катится к черту, она остается с ним, потому что обожает грустных полицейских и всегда будет играть для него на саксофоне, стоит ему произнести play it again;[33]что им двоим на роду написано жить ночной жизнью — во власти любви и похоти. Конде спиной чувствует, как она вот-вот бросится за ним, раскинув руки под аккомпанемент нежной музыки, но с каждым шагом, приближающим его к улице, все глубже вонзается нож, убивая последнюю надежду. На тротуар он ступает уже одиноким человеком. Вот черт! — думает он. — Даже музыки и той нет.

Тощий Карлос качал головой. Он отказывался в такое поверить.

— Ну ты даешь! Я уже тысячу лет не был на стадионе, а ты не желаешь поехать со мной! Ты хоть помнишь, когда мы ходили туда в последний раз? Да, да, в день рождения Кролика, когда ему стукнуло шестнадцать и он отпраздновал его вместе с нами на стадионе, выкурив шестнадцать сигарет. А потом его вырвало в автобусе, и блевотина выплеснулась из него, как вулканическая лава… Короче, скандал… — Тощий улыбнулся.

Конде улыбнулся в ответ и посмотрел на выцветшие от времени афиши, которые видел почти каждый день на протяжении многих лет своей жизни. Эти старые плакаты свидетельствовали о кризисе, когда Тощий восстал против битлов и обратился в религию Мика Джаггера и «Роллинг стоунз», потом одумался и вернулся на путь истинный в лоно «Резиновой души» и «Эбби-роуд», чтобы продолжить неразрешимый спор с Конде о том, кто гениальнее — Леннон или Маккартни. Тощий был в команде Маккартни, а Конде состоял в рядах поклонников покойного Леннона: одних «Земляничных полян» было достаточно, чтобы доказать превосходство самого поэтичного из битлов.

— У меня никакого желания нет, поверь. Единственное, чего мне хочется сейчас, — повалиться на кровать, накрыть подушкой голову и проснуться лет эдак через десять.

— Косить под Рипа Ван Винкля[34]на такой жаре? Совсем отощаешь и ничего не добьешься. И ради этого махнешь рукой на десять чемпионатов, сотни бутылок рома и даже какую-нибудь женщину, которая играет на виолончели? Слушай, а ты можешь поклясться, что саксофон лучше виолончели? Но самое хреновое — я буду жутко скучать, пока ты не проснешься.

— Утешил, называется.

— И не думал тебя утешать, наоборот, собираюсь плюнуть в твою гнусную рожу, если ты не выкинешь из головы эту дурь. Пошли поедим, а то уже скоро Кролик с Андресом заявятся. Как здорово, что мы едем на стадион только вчетвером, по-моему, это дело чисто мужское, а?

И опять Конде почувствовал, что у него пропало всякое желание спорить. Он позволил завлечь себя под сень дружбы — может быть, единственное безопасное убежище, предназначенное ему на войне, в которой, если дальше так пойдет, очень скоро окажутся разбиты все его оборонительные сооружения.

— Сегодня у меня не было вдохновения, — предупредила Хосефина, когда они сели за стол. — И никаких продуктов, кроме курицы. Так что выбора тоже нет. Зато я вспомнила, что моя двоюродная сестра Эстефания, которая училась во Франции, дала мне рецепт жареного цыпленка а-ля Вильруа, и я подумала: дай-ка посмотрю, как получится.

— А-ля что? Как это делается, Хосе?

— Очень просто, потому и приготовила. Разделала курицу, выдавила на нее один кислый апельсин с двумя дольками чеснока, оставила мариноваться. Да, курица должна быть большой. Потом поджарила до золотистой корочки в половине фунта сливочного масла с двумя луковицами, порезанными кружочками. В рецепте сказано: одна луковица, но я положила две и вспомнила анекдот про поросят, которые собираются в ресторан, — знаете его, да? Поджарила, значит, до золотистой корочки, добавила чашку сухого вина, посолила, поперчила, оставила остывать. Когда курица остыла, отделила кости. Тут начинается самое главное — ты же знаешь, что французы все готовят под соусом, так? В него входят сливочное масло, молоко, соль, перец и мука, все перемешивается, ставится на огонь, и получается густая, жирная масса, но в ней не должно быть ни единого комочка, обрати внимание. Туда также добавляется сухое вино и лимонный сок. Половина этой массы выкладывается в глубокое блюдо, а второй половиной обмазывается курица и выдерживается, пока этот слой не подсохнет. После чего кусочки курицы вываливаются в сухарях, и готово: я только что поджарила их в растопленном жире. Рассчитано на шесть голодных французов, но с такими обжорами, как вы двое, боюсь, мне самой ничего не останется.

Аромат обещал неземное блаженство. Стоило Конде отведать соуса, жизнь сразу показалась ему вполне сносной; он ощутил на языке необычный, дразнящий вкус, и это породило в нем иллюзию, будто что-то внутри вдруг начало обновляться.