ней на фильм, — а что за фильм, не вспомнить, конечно, вот в кино-то они и шли, когда их Тот увидел возле дома, в котором они все жили — и он, и она, и Тот, — да-да, они впервые шли с ней вдвоем, то есть раньше они, случалось, вместе ходили, возвращались из школы домой, но ведь не вдвоем, а c остальными, и по дороге задевали друг друга и хохотали визгливо, и она, как все, но он-то видел, конечно, нет, не как все она, а тоньше и глубже, и как-то это было с ним именно связано, что все в ней тоньше и глубже, и, с ней встречаясь глазами, он, ясное дело, видел, что она тоже все понимает, и все это сложно так и тонко, и именно между ними, исключительно между ними, хотя потом…

…потом-то он уже знал, что он не один был, а многие к ней такое испытывали, такой у нее год был тогда, конечно, не только у нее, у них у всех был тогда такой год, ноу нее особенно, на ней как-то все сошлось, и, конечно, потом об этом вспоминал он уже с иронией — а как же! — и этой иронией быстро растворил осадок от того дня, ну, как бы стер пятно ацетоном, то есть пятна уже нет, а так, только слабые следы пятна, если как следует приглядеться; но ирония — это потом, а тогда-то скажи она на черное — белое, и точно бы он знал, что белое, про себя-то, в глубине, знал бы, что черное, но уговорил бы себя, что белое… И вот был он в тот день окрылен и полон внутри радужным сиянием, ибо знал, что вечером, вечером, вечером идет с ней в кино! — с ней! в кино! идет! он! — и весь день ходил, да нет, не ходил — это была твердая поступь, и взгляд ястребиный, — не взгляд — взор! — и плечи мощные, покатые, и шея, и что-то внутри пелось такое английское, как в этих фильмах, когда сперва прерии, прерии во всю ширь, а вдали в дымке скалистые горы, и воздух свеж, и цокот копыт, и сам весь загорелый, с морщинками у глаз, и улыбка белозубая, и в седле чуть небрежно, и молниеносно вскинуть карабин, и весь такой…

…такой вот весь шел он днем с билетами на последний вечерний сеанс, и лихо пелось внутри, и вертелась в голове откуда-то фраза: «Такой не только ударит крепко, но и прыгнет выше всех», и это как бы про него фраза, и вот так шагал, раздвигая грудью воздух, дома, деревья, отбрасывая в стороны киоски и этих прохожих, взрывая беспощадным прищуром трамвай — ба-баммм! — ив ногах ощущая такой удалой зуд — рывком, без подготовки, обвести одного, второго и влепить неотразимо в верхний угол, и тут, конечно, гимн, и к горлу слезы, и она, она рядом с ним…

…она рядом с ним стояла, а Тот сказал только: «Идем», и повернулся, и пошел неторопливо, даже не глядя, не проверяя даже, идет ли он за ним, потому что был уверен, знал, что он пойдет, и он пошел, а Тот не спеша, не оглядываясь, шагал, курил папиросу на ходу, и он — за ним, а было уже темно совсем, и небо почти черное, и фонари светили холодной зеленью, и вот они уже пересекали проспект: Тот чуть впереди, а он чуть сзади, худой, руки длинные, чувствуя, как лопатки торчат, как все торчит в нем нелепо и жалко, и руки замерзшие, он их в карманы засунул, в кулаки сжал, и вот они пересекли проспект и очутились возле магазина, а магазин работал до одиннадцати тогда, и было, должно быть, начало одиннадцатого, ну да, сеанс в кино был в десять ровно, — и вот тут-то ему Тот и сказал: «Постой, папирос куплю» — или нет, не так, он сказал: «Подождешь здесь, я папирос куплю» — и опять повернулся к нему спиной и в магазин вошел, а он один остался…

…остался один и стоял и ждал возле киоска «Союзпечати», и сделался он еще более худым, только теперь уже не длинным, а маленьким, но напряжения уже не было, и злости на себя не было, и ярости никакой, а была усталость какая-то, и во рту противно, и он стоял и ждал, устало и безнадежно себя презирая, а мимо по проспекту машины по одной — ш-ш-ш-ш-ш! ш-ш-ш-ш-ш-ш! — а в магазин люди редкие входили, выходили, и витрина ярко горела, а в ней банки сгущенки стояли пирамидой, а он стоял и ждал, и вяло ненавидел себя, и ждал, и дыхание уже успокоилось почти, и сердце не так бухало, и плюнул он на тротуар, и от этого еще больше успокоился, и про нее вспомнил, то есть не вспомнил, а как-то неотчетливо подумал: «Она-то где?» — непонятно, может, она у кино осталась? — а парень, который с Тем был, он куда девался? — может, он из-за этого парня уйти не мог? — да нет, чепуха, не было никакого парня, один он стоял, стоял и ждал, и наконец Тот вышел из магазина, на него глянул, разорвал пачку «Беломора», закурил, спичку бросил, «Пошли», — сказал, и они пошли…

…и вот они идут. Тот чуть впереди, молча курит, и он рядом, чуть позади, идут, идут, уже год, как они идут, а он худой, тонкий, длинный, шея длинная (какое слово, где три «е» подряд? — «длинношеее»!), ужасной длины нос, задевающий деревья, подбородок маленький, вообще нет подбородка, губы толстые, и руки в кулачки сжаты в карманах, а в голове пустота, усталость, а Тот идет впереди, чуть раскачиваясь, плотный такой, плечи покатые, курит, сволочь, и так шагают они вдвоем, и вон впереди уже их дом, где все они живут — и он, и Тот, и она, — и уже подходят они к дому, но не к арке сворачивают, а идут к центральному входу, там надо подняться по ступенькам, где на гранитной площадке три двери: направо и налево — входы в универмаг, а центральная — в подъезд, где он живет, проходной подъезд, и все путают, думают, что там тоже универмаг, и вот они подходят к ступенькам каменным…

…и по ступенькам поднимаются, светлеющим в темноте, Тот на ступеньку впереди, он сзади; две, три ступеньки, семь, поднялись на площадку, подходят к двери, и Тот открывает тяжелую дверь деревянную — или это он