Чьи это были слезы — не понять. Ветви сакуры скрипели над головой. Объятая вьюгой лепестков, танцевала Комати. Танцевала, а по лицу текли слезы. Изо лба Комати, прорывая кожу с чавкающим звуком, вырастали витые рога.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ах-ха-ха-ха-ха-ха! — два голоса смеялись среди розовой вьюги. Протяжно скрипела сакура.

— Сэймей! — Закричал Хиромаса. Из его глаз тоже текли слезы. — Что же ты? Почему ты ничего не делаешь?

Сэймей молчал. В пурге из розовых лепестков танцевал демон, смеясь как сумасшедший.

— Сэймей! — Хиромаса кричал как от боли. — Что же ты? Ведь ты же, ну ты же можешь хоть что-нибудь сделать!

Но Сэймей лишь покачал головой, не отрывая глаз от танцующего демона.

— Я ничего не могу.

— Не можешь?!

— Не могу помочь. — сказал Сэймей. — И не только я. Никто не сможет помочь им.

— Почему?

— Не возможно помочь, Хиромаса… — казалось, голос Сэймея был полон глубокой нежности.

— Сэймей, я…

— Извини, Хиромаса. Есть вещи, которые я не могу. — Сэймей сказал так, словно бы сомкнутыми зубами пытался удержать рвущееся из него наружу синее пламя.

За густым розовым снегопадом из лепестков уже ничего не возможно было разглядеть, только было ощущение, что демон все еще танцует:

Вот так, вот так, душу целиком отдам,

Вот так, вот так, душу я отдам, отдам

За то, чтобы ты ответила на мою любовь!

Ах, любимый человек, ах, любимый мой,

Ах, любимый человек, ах, любимый мой.

КНИГА 3

Рассказ 3

Ползущий демон

1

Осень. Месяц каннадзуки, октябрь. На веранде, продуваемой холодным до дрожи ветром сидит Минамото-но Хиромаса и пьет саке. Напротив него в белом легком каригину сидит Абэ-но Сэймей, он, так же, как и Хиромаса, изредка подносит к губам маленькую чашечку с саке. Кажется, что на чуть тронутых кармином губах Сэймея всегда играет улыбка. Вот если взять на кончик языка мед, источающий горьковатую сладость, то появится подобная улыбка.

Ночь. На краю веранды стоит плошка и в ней горит огонек. Чтобы защитить огонь от ветра, его сверху накрыли цилиндром, сделанным из бамбукового каркаса, обклеенного японской рисовой бумагой.

На закуску к саке — жареные грибы и сушеная рыба.

С неба в сад льет синее сияние луна.

Слышно, как в ночной темноте шуршат под ветром ковыль, патриния и колокольчики. Сейчас уже нет того летнего густого до тошноты запаха цветов и трав, лишь запах сырости или аромат сена долетают по ветру. Один-два осенних сверчка поют где-то на поляне.

Полнолуние.

— Слушай, Сэймей… — Хиромаса поставил чашечку и обратился к Сэймею.

— Чего? — отозвался Сэймей, задержав руку с чашечкой на полпути ко рту.

— Вот правда, как же все незаметно меняется, а…

— Что именно?

— Ну, эти, времена года! Вот, кажется, совсем же недавно мы говорили все жара, да жара, и в такую вот ночь комаров гоняли, а сейчас и комара-то нет ни одного. И цикад с их надоедливыми песнями нигде не слышно.

— Хм…

— А поют сейчас одни лишь осенние сверчки, да и их уже меньше, чем несколько дней назад…

— И то правда.

— Вот и сердце человека, оно, пожалуй, такое же, Сэймей…

— Какое такое же?

— Ну, я тебе сейчас толкую, что сердце человека, как и времена года, незаметно меняется, вот!

Сэймей подавил смешок и спросил:

— Что с тобой, Хиромаса? Ты сегодня как-то мистически настроен, вроде бы.

— На грани времен года кто угодно будет так себя чувствовать.

— Да, пожалуй. Уж если даже и тебя так пробрало…

— Эй, Сэймей! Не обращай мои слова в шутку, прошу! У меня сегодня было много над чем подумать…

— Да?

— Хочешь послушать?

— О чем?

— О том, почему преподобный Дзюсуй из Коя ушел в монахи.

— И?

— Мне вчера вечером рассказали об этом у его светлости Фудзивара Кагэмаса, где я останавливался на ночлег. Это был рассказ, пронзивший меня в самое сердце…

— Ну и что это за история?

— Преподобный Дзюсуй был раньше наместником в области Ивами-но Куни.

— Ага.

— А до этого он вообще жил в Столице, но потом получил назначение наместником в Ивами-но Куни и уехал туда. Когда он уезжал, он позвал с собой свою матушку и свою супругу, и стали они вместе жить в той области.

— Так.

— На взгляд преподобного Дзюсуя, его матушка и его супруга жили душа в душу, и все у них было ладно.

— Хм.

— И вот, говорят, однажды вечером… — Хиромаса понизил голос. — В одной комнате матушка и супруга преподобного Дзюсуя в полной любви и согласии играли в шашки «го». А Дзюсуй случайно проходил мимо и их увидел, и…

— Что случилось?

— Там были закрыты сёдзи, а напротив горел свет, и фигуры его матушки и супруги, играющих в го, тенями отражались на этих сёдзи…

— Так, так…

— Увидев эти тени, Дзюсуй так и обмер…

— Что так?

— Волосы у двух теней стояли дыбом и, оборотившись змеями, грызли друг друга!

— Ха-ха-ха!

— Ужас-то какой, а? Две женщины, на первый взгляд дружно играющие в го, на самом то деле в глубине души ненавидят друг друга, и эти их мысли превратили волосы у теней на сёдзи в клубок сражающихся змей, вот какие дела… Очень страшно. Преподобный Дзюсуй разделил все, чем он владел, между своей матушкой и супругой, а сам в одном лишь кимоно ушел из дома и постригся в монахи на горе Коя!

— Понятно, вот, значит, как было.

— Сэймей! Вот и человек живет и думает, что сейчас у него самый расцвет, а сам как-то, не знаю как, где-то уже, наверное, начинает готовить следующие дела. Иначе же, как может быть так, чтобы, словно преподобный Дзюсуй, самому отвернуться от своего счастья и успеха, и уйти в монахи?

— Хм.

— И вот еще, бывает же такое, чтобы волосы у теней выглядели словно змеи, а?

— Слушай, Хиромаса! Ну да, волосы заключают в себе большую силу заклятий, но в случае с преподобным Дзюсуем не стоит во всем винить только его почтенную матушку и уважаемую супругу.

— Почему?

— Потому что бывает так, что человек смотрит на вещи, в глубине своей души незаметно для себя накладывая на них заклятия «сю».

— Что это значит, Сэймей?

— Короче говоря, скорее всего преподобный Дзюсуй уже давным-давно собирался уйти в монахи, и очень хотел найти какой-нибудь повод для этого. И в тенях, отразившихся на сёдзи, он случайно увидел то, что было в глубине его души. Возможно.

— Так