Свеча задрожала.

— Э-э-это ки-ки-ки-кимора⁈ — пролепетала госпожа Абрамова.

— Где кикимора, мама?

— Где, покажи!

Обе дочки оказались тут как тут.

Господин градоправитель замер под простынёй и, наверное, даже перестал дышать.

— Такая здоровенная⁈ — изумилась Анна Афанасьевна.

— Прожорливая, — объяснил я. — Насилу заломал. Убивать не стал — чтобы дома у вас не напачкать. Сейчас товарищ мой придёт, мы её утащим, да за городом сожжём.

— А можно на неё посмотреть? — вылезла из-за спины матери Анна.

— Ни в коем случае! Кикиморы обладают особой магией. Морок наведут — и от всех нас к утру останутся только хладные трупы.

Про морок кикимор слышали все. Свеча задрожала ещё сильнее. Тут во входную дверь громко постучали.

— Я открою! — подскочила горничная и унеслась.

Через полминуты в комнату ввалились Захар и Данила, приехавшие со мной. Они быстро оценили фронт работ.

— Вы — за ноги, я — за руки, — распорядился Данила, самый из нас здоровый.

Домочадцы расступились. Анна и заинька-горничная с любопытством — каждая со своим — смотрели на ещё двух «охотников», появившихся в их жизни. Мы вытащили «кикимору» в коридор.

— А где же Афанасий Александрович⁈ — спохватилась госпожа Абрамова.

— Не видел, — опять предельно честно ответил я. — Здесь где-нибудь. — И опять чистая правда.

На улице ждала моя карета. Туда мы уложили «кикимору», туда же сели вдвоём с Захаром. Данила составил компанию кучеру.

— Лежи смирно, зараза! — прикрикнул Захар и стукнул заворочавшуюся «кикимору» по маковке. — А то сейчас прям здесь спалим!

— Но-но! — возмутился я. — Я тебе спалю. Мне эту карету сам градоначальник подарил, господин Абрамов! Великая честь, между прочим. Если сгорит — как я ему в глаза смотреть буду?

— И то верно… Слыхала, тварь проклятая⁈ Смирно сиди!

Выехав за город, кучер остановился. Мы с Захаром выскочили из кареты и при помощи Данилы вытащили «кикимору», бросили на землю.

— Владимир Всеволодыч, позвольте мне, — попросил бледный, но решительный кучер.

— Угощайся, — не стал я возражать.

Кучер несколько раз от души пнул стонущую «кикимору».

— Вот тебе! Вот тебе, зараза такая! За… Да за всех людей, которых ты погубила!

Отведя душу, он вернулся за штурвал. А я, присев рядом с тем местом, где под простынёй у «кикиморы» должна была быть голова, тихо сказал:

— Сегодня я тебя отпускаю. Вот такой я великодушный охотник: поймал тварь — и отпустил. Потому что жалко мне вас, безмозглых, которые в голову только жрать умеют. Так и быть, даю тебе второй шанс. Но если ещё хотя бы раз попытаешься мне или кому-то из моих близких напакостить… Думаю, понимаешь, чем закончится. Понимаешь?

— Да, — хлюпнуло из-под простыни.

— Молодец. Сообразительная кикиморка попалась. Да же, пацаны? Нормальная бабка.

— Эт точно, — поддакнул Захар. — Иной, бывает, хоть кол на башке теши — всё едино. А тут — с понятием.

С радостным смехом мы загрузились в карету, и кучер повёз нас к Фёдору на постоялый двор. Развлеклись — и хватит. Пусть ни костей, ни родий я сегодня не заработал, но зато получил чувство глубокого морального удовлетворения. Ну и не только морального, чего уж душой кривить.

* * *

В этот раз вскакивать с утра пораньше необходимости не было. Выспался я от души. Когда спустился вниз, в харчевню, за одним из столов увидел Захара.

Он, привстав, доложил:

— Данила, как договаривались, поутру с почтовой каретой домой отправился. Кучер Антип к знакомому кузнецу пошёл. Говорит, гнедую кобылу подковать надо заново, а то как бы не захромала.

— А ты?

— А я тебя дожидаюсь.

— Понял. Вольно, садись.

Захар уселся за стол.

Рядом с нами образовался Фёдор. С поклоном подал мне чашку кофе.

— Специально для вас хлопотал, уважаемый Владимир Всеволодович!

— Я оценил. Спасибо.

— Завтрак подавать? Или подождать, покуда кофий выпьете?

— Подавай.

Фёдор, повернувшись к стойке, махнул рукой. К столу подскочил пацан лет тринадцати, с подносом в руках, и принялся расставлять блюда. Гречневая каша с грибами и подливкой, пироги, окорок, гора оладий, политых вареньем — в общем, как обычно. Обожраться и не встать.

— Смерти моей хочешь? — взглянув на Фёдора, вздохнул я.

— Что вы! Как можно-с?

— Шучу. Присаживайся. Рассказывай, как чего. Я привык за завтраком новостную ленту листать.

Фёдор уселся рядом.

— Дак, главную-то новость вы, поди, и без меня знаете. В доме градоначальника кикимору изловили.

Я кивнул:

— Это — слыхал, да, — отпил кофе.

— Его превосходительство градоначальник вашему сиятельству за кикимору до того благодарны, что пообещали дочку за вас выдать.

Я поперхнулся. Захар гыгыкнул и похлопал меня по спине.

— … хотя Анна Афанасьевна другому была обещана. Сыну Троекурова, смоленского помещика. А тот, по слухам, парень горячий. Как бы чего не вышло.

— Скажите этому парню, что пообещать — не значит жениться.

Захар заржал в голос. Фёдор покосился на него и продолжил:

— Лягухи более не безобразят. Мужики товар доставляют исправно. Всем миром просили выразить вам почтение и нижайшую благодарность.

— Передай, что принял. Если это всё, можешь переходить к прогнозу погоды.

— Не всё. Ещё барышня вас спрашивали.

— Скажи Елене Афанасьевне, что я отбыл в длительную командировку.

— Дак, не Елена Афанасьевна спрашивала. Другая. Назвалась Катериной Матвеевной.

Тут я снова чуть не поперхнулся.

— Она же должна была в Смоленск уехать?

Захар гоготнул.

— Помешало что-то. Платьем за порог зацепилась, не иначе. А может, не за порог…

Я показал Захару кулак.

Фёдор развёл руками:

— Приходили вчера. Прознали откуда-то, что вы здесь останавливаться изволили.

— И правда. Откуда бы ей прознать? У вас тут сплетни разлетаются с такой скоростью, что никакого пять-джи не надо.

— Чего говорите?

— Говорю: если ещё придёт, скажи, что как только вернусь из командировки, непременно навещу. Кстати, о Катерине Матвеевне. Где тут у вас портной Яков Брейгель?

Это имя мне назвала Катерина Матвеевна. Я запомнил.

Захар настаивал на том, чтобы дождаться возвращения кучера и ехать к портному в карете, как полагается аристократу. Я послал его лесом. За ночь отлично отдохнул, а пешком ходить приятнее, чем трястись по булыжной мостовой. Тем более, что ходу оказалось — едва ли двадцать минут.

Когда мы подходили к мастерской Якова Брейгеля, из