— Уж я на его шкуре высплюсь за каждый день на Колыме! скрипел он зубами.

— А семья? — спросил Седой.

— Чья? Моя, что ль? Нет ее! Выслали из города в Сибирь,

как врагов народа. Из-за меня! Никто не дошел. Все шестеро умерли по дороге в ссылку.

— Твою мать… — вырвалось первое сочувствие у Земнухова.

Пять лет и пять зим пробыл он в этой зоне. А на шестую — сбежал, вместе с десятком мужиков из своей бригады, договорившись с оставшимися в зоне, где встретиться на воле. Но и те сбежали в первый же буран, прямо с работы, перебив растерявшуюся охрану, забрав все ее оружие.

Беглецы встретились все вместе на Урале — в Свердловске. И, пощипав горожан, тряхнув брюхачей, поспешили покинуть враз озверевших горожан и милицию. Они вмиг забыли, что такое гостеприимство и чуткость, с ненавистью вглядывались в лица всех приезжих.

Седой еще не был в деле. Его малина держала. Одела и обула, обеспечила документами и деньгами. Он жил за счет своей шпаны.

Земнухов легко свыкался со своей новой жизнью. Приступы стыда все реже одолевали его. Совсем оставили, когда малина приехала в Курск и выловила директора хлебопекарни. Его около дома застопорили. Затащили в подворотню. Узнал он пекаря. Вначале по голосу. Когда петушить начали, вовсе взмолился. Обещал все возместить, каждый колымский день. Но не поверили. И, пропустив в очередь, раздели догола, и здесь же в подворотне задушил его пекарь своими руками, как и мечтал на Колыме. Забрав все деньги у замученного, поехали сводить счеты с остальными. Обидчиков было много. Ни одного не хотели упустить. Всех разыскали. Никто не выскользнул из рук дерзкой малины, озверевших от горя мужиков.

Земнухов тоже не оставался в стороне. Он сам себе внушил, что трясет истинных грабителей, виновников всех горестей и бед. Он резал и душил, вбивал их в стены, втаптывал в землю кровоточащие комки. Он их не жалел, потому что они не пощадили когда-то чью-то жизнь и судьбу.

Никому из них не хотелось умирать. Все были уверены, что люди, отправленные в Магадан, уже никогда не выйдут на волю. С такой статьей не доживали до освобождения. А потому никто из брюхачей не ждал мести. Она грянула внезапно.

И председатель колхоза, вытащенный ночью из дома, узнал бывшего зоотехника перед тем, как захлебнуться в навозной жиже.

И водитель машины нашел директора мясокомбината. Измордовав его до неузнаваемости, вырвал недавний зэк у директора все мужичье и затолкал еще теплым в зубы:

— Хавай, падла, до погибели! Гляди не подавись! — смеялся в лицо истекающему кровью мужику.

Седой искал трибуналыциков, отправивших его под расстрел. Их следы терялись. Потом всплывал кто-нибудь. Но оказывалось, что тоже осужден и отбывает срок. Того, кто оглашая обвинение и приговор, разыскивал дольше всех.

Он оказался живым и на воле. Неплохо устроился. Имел все. Квартиру, семью и даже дачу. Вот туда и нагрянула к нему малина поздним весенним вечером. И не стучась, вломилась в дом.

Трибуналыцик сидел у камина, читал газету в кресле, покрытом бархатом. Рядом с ним — дочь. Уже девушка. Вскинула на вошедших испуганные, удивленные глаза. На пушистых ресницах повисли росою слезинки. Она почувствовала — не с добром пришли гости.

Девушка кинулась к двери. Но ее тут же поймали.

— Куда, лярва! — содрали с нее все до последней тряпки и потащили на диван, лапая на ходу.

— Седой! Давай! Наколи ее! Хмыря придержим. Натешимся и за борова возьмемся!

— Эту отпустите! — приказал хрипло.

— Ты что, пахан? Крыша едет? А наши разве хуже были? — напомнил кто-то…

— Она ни при чем! Отвалите! — рявкнул зло.

И в бешенстве хватил трибуналыцика графином по голове, стоявшим перед ним на столике. Тот, закатив глаза, рухнул на пол. Девушка, обезумев, рванулась из рук шпаны, раскидала, бросилась к Седому, вцепилась в горло мертвой хваткой.

Кто-то из кодлы сунул ей в висок носком ботинка, сшиб с Седого.

— Ну, как? Посеял жалость? То-то! Одна у нее с ним кровь, — усмехнулся Петух, и перерезав горла обоим, вытер нож о трибуналыцика.

Перевернув всю дачу, забрав все ценное и деньги, малина, пользуясь темнотой, вскоре покинула дачу и поехала в Брянск, где жили неотомщенные обидчики тракториста.

Уже в поезде услышали, что вся милиция разыскивает банду уголовников, сбежавших с Колымы, чинящих повсюду самосуд…

Об этой банде говорили все пассажиры вагона. Рассказывали, что рецидивисты — людей живьем едят.

Седой, слушая, головой качал, злясь, что за эту вот толпу он рисковал собой на войне.

Паханом шпановской малины признал Седого фартовый сход в Одессе. И хотя в ходку он загремел не по воровскому

делу, законники зачли ему войну как испытание десятком колымских ходок. Много не спрашивали. Узнали, где воевал, как закончил и за что влип, не сговариваясь, не советуясь, признали авторитет Седого, сочли равным. Его это не покоробило. Он, отбывая в зоне, видел много себе подобных. Мало кто из них дожил до воли. Почти все жалели о том, что оставили на войне здоровье. И Седому вспомнилось:

— Знал бы о дне нынешнем, без единого выстрела в плен бы сдался, как мой сосед. Он теперь в Канаде дышит. Фермером заделался. Женился. Дите имеет. Мальчонку. Помощника и наследника себе родил — продолжателя рода. Тот уж не под плуг на коне ; — трактором свой надел вспашет. Есть достаток в семье. Немцы тоже не без головы. Видели, кого в плен брали. Только тех, кто работать умел. Вот и отправили хозяевать на необжитых землях. Теперь они — эти наделы — не только меня кормят. А и я тут уж попривык. Имею дом. Просторный и светлый. Все в нем есть. О чем в своей деревне мечтать не мог. Даже машины приобрел. Пешком не хожу. Да и куда? Мои земли за двое суток не обойти ногами. Целых триста гектаров пашни! И все мои! Под казенную, охранную грамоту их дали. Без копейки! Лишь бы холил да обрабатывал! А уж я стараюсь! И помогают мне все! Вот чудо! Налог не берут! Ничего не требуют! Семена дали. Я их воротил с урожая! Ссуду дали, чтоб скотину завел! А ни молока, ни мяса не требуют! И проценты не взяли. Теперь уж я ссуду вернул. Хочу себе самолет купить. Прогулочный. Двухместный. Чтоб сыну с высоты наши владенья показывать! Жаль, что вы их не видели. Вот бы порадовались нынче за меня! — писал сосед своим родителям в Звягинки. И порадовалась семья! Всех до единого замели в госбезопасность за связь с заграницей, с мировым капитализмом, с предателем Родины. Лишь покосившаяся изба осталась в память от семьи. Всех, даже стариков не пощадили, расстреляли в один день. Забыв, что именно из этой семьи самому младшему за переправу на Днепре было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Кроме него трое положили головы за Победу. Их жены, дети, родители недолго пережили. За единственного выжившего поплатились жизнями. Знал бы тот мужик, никогда не написал бы то письмо. А ведь всего-то, порадовать решил своих…