– И тогда он взял дело в свои руки.

– Вы предполагаете, что Фогель дал указание взорвать «Рекламации за период войны и справки»?

– Я предполагаю также, что он прикончил Макса Клайна, чтобы тот замолчал.

Картер помолчал с минуту, прежде чем высказаться.

– Если это дело рук Фогеля, он принял такие предосторожности и использовал столько подставных лиц, что вы никогда не сможете обвинить его. Кроме того, взрыв в офисе и смерть Макса Клайна – это произошло в Австрии, не в Израиле, а ни один австрийский прокурор не даст санкции на расследование убийства, якобы совершенного Людвигом Фогелем. Так что это тупик.

– Его настоящее имя Радек, Эдриан, а не Фогель, и встает вопрос почему. Почему Радека так озаботило расследование, предпринятое Эли Лавоном, что он прибег к убийству? Даже если бы Эли и Макс Клайн смогли убедительно доказать, что Фогель является на самом деле Эрихом Радеком, австрийский государственный прокурор никогда не предал бы его суду. Он слишком стар. Слишком много времени прошло. Никаких свидетелей не осталось, кроме Клайна, и Радек никогда не был бы осужден в Австрии на основании слов одного старого еврея. Так почему надо было прибегать к насилию?

– У меня такое впечатление, что у вас есть на этот счет своя теория.

Габриель оглянулся через плечо и прошептал несколько слов на иврите Шамрону. Шамрон протянул Габриелю папку со всеми материалами, которые тот собрал в ходе расследования. Габриель раскрыл ее и вынул один-единственный предмет: сделанную им фотографию дома Радека в Зальцкаммергуте, на которой Радек изображен с женщиной и юношей. Габриель положил ее на стол и повернул так, чтобы Картеру было видно. Глаза Картера прошлись по фотографии, затем перекинулись на Габриеля.

– Кто она?

– Его жена – Моника.

– Когда же он на ней женился?

– Во время войны, – сказал Картер, – в Берлине.

– В его деле нигде нет упоминания об одобренной СС женитьбе.

– Многие вещи не дошли до дела эсэсовца Радека.

– А после войны?

– Она поселилась в Пуллахе под своим настоящим именем и жила с Фогелем. Мальчик родился в сорок девятом году. Когда Фогель вернулся в Вену, генерал Гелен считал, что для Моники и их сына будет небезопасно открыто поехать с ним, так же считало и Управление. Ее сочетали браком с человеком из сети Фогеля. Она жила в Вене, в доме, отделенном от дома Фогеля садовой оградой. Он посещал их вечером. Со временем мы построили между домами туннель, чтобы Моника и мальчик могли свободно передвигаться из одной резиденции в другую, не боясь быть замеченными. Мы никогда не знали, кто за ними следит. Русским очень хотелось бы скомпрометировать Фогеля и развернуть на себя.

– А как звали мальчика?

– Его имя Петер.

– А агента, за которого вышла Моника? Пожалуйста, скажите его фамилию, Эдриан.

– Я думаю, вы уже знаете ее, Габриель. – Картер помедлил и произнес: – Его фамилия Метцлер.

– Петер Метцлер, человек, который вот-вот станет канцлером Австрии, является сыном нацистского военного преступника Эриха Радека, и Эли Лавон собирался обнародовать этот факт.

– Похоже, что так.

– Это выглядит для меня основанием для убийства, Эдриан.

– Браво, Габриель, – произнес Картер. – Но что тут можно сделать? Убедить австрийцев выдвинуть обвинения против Радека? Желаю удачи. Разоблачить Петера Метцлера как сына Радека? Если вы это сделаете, вы раскроете также то, что Радек был нашим человеком в Вене. А это поставит Управление в сложное положение перед общественностью в такое время, когда оно участвует во всемирной кампании против сил, которые хотят уничтожить мою страну и вашу. Это также надолго заморозит отношения между вашей службой и моей в такое время, когда вам отчаянно необходима наша поддержка.

– Это звучит как угроза в мой адрес, Эдриан.

– Нет, это просто разумный совет, – сказал Картер. – Это реальная политика. Бросьте вы это. Обратите взгляд в другую сторону. Дождитесь, чтобы он умер, и забудьте, что это вообще было.

– Нет, – сказал Шамрон.

Картер перевел взгляд с Габриеля на Шамрона.

– Почему я знал, что вы ответите именно так?

– Потому что я Шамрон, и я никогда ничего не забываю.

– В таком случае, я полагаю, мы должны прийти к согласию относительно того, как выбраться из этой ситуации, чтобы не протащить мою службу сквозь отстойник истории. – Картер взглянул на свои часы. – Становится поздно. А я голоден. Давайте поедим, а?

И встал. Суд уходит на перерыв.

В течение следующего часа, поедая жареную утку с диким рисом в освещенной свечами столовой, они ни разу не произнесли имени Эриха Радека. Насчет ведения подобных дел существует ритуал, говорил всегда Шамрон, – определенный ритм, который нельзя ни ломать, ни нарушать. Сначала ведутся упорные переговоры, потом можно посидеть, откинувшись на спинку стула, и насладиться обществом компаньона, который обычно – когда все уже сказано и сделано – печется о твоих интересах.

И вот, получив лишь легкий толчок от Картера, Шамрон взял на себя роль развлекателя компании. Какое-то время он исполнял то, чего от него ждали. Рассказывал истории о ночных переходах на территорию противника; об украденных секретах и исчезнувших врагах; о провалах и бедах, случающихся на протяжении любой карьеры, особенно столь долгой и изменчивой, как карьера Шамрона. Габриель молча наблюдал за происходящим со своего аванпоста в конце стола. Он понимал, что присутствует при вербовке, а идеальная вербовка, всегда говорил Шамрон, по сути является идеальным соблазнением. Начинается она с легкого флирта, с признания в чувствах, которые лучше держать про себя. И только когда почва тщательно вспахана, в нее бросают зерно предательства.

Шамрон за горячим яблочным «хворостом» и кофе начал рассказывать не про свои подвиги, а про себя: о детстве в Польше; о ранящем антисемитизме поляков; о грозовых тучах, которые начали собираться на Западе, в нацистской Германии.

– В тридцать шестом году мои мать и отец решили, что мне надо уехать из Польши в Палестину, – сказал Шамрон. – А они останутся вместе с моими двумя старшими сестрами и подождут – посмотрят, не станет ли лучше. И как многие другие, прождали слишком долго. Теплым утром в сентябре тридцать девятого года мы услышали по радио, что немцы оккупировали страну. Я понял, что никогда уже не увижу своих родных.

С минуту Шамрон сидел молча. Руки его, когда он стал закуривать, слегка дрожали, несмотря на старания сдержаться. Он произвел посев. Его требование, хотя и невысказанное, было ясно. Он не уйдет из этого дома, пока Эрих Радек не будет у него в руках, и Эдриан Картер поможет ему в этом.

Когда они вернулись в гостиную для вечернего заседания, на кофейном столике перед диваном стоял магнитофон. Картер, снова сев в свое кресло у огня, набил чубук трубки английским табаком. Чиркнув спичкой и держа в зубах мундштук, он кивком головы указал на магнитофон и попросил Габриеля заняться им. Нажав на кнопку, Габриель включил звук. Двое мужчин разговаривали по-немецки – один, швейцарец, с цюрихским акцентом, другой – с венским. Габриель узнал голос человека, говорившего с венским. Он слышал его неделю назад в кафе «Централь». Голос этот принадлежал Эриху Радеку.