— Здорово, — сказал Джонас.

— Не с тобой! — рявкнула Ханна. — Тебе нельзя. Одран, скажи, что он не пойдет. Только мы втроем.

Может, не надо уточнять? — мелькнула мысль. Бог-то с ним.

— Втроем — это кто? — все же спросил я.

— Мы с тобой и, конечно, маленький Катал. Он с ума сойдет, если узнает, что мы без него угощались мороженым.

Я глубоко вздохнул и сморгнул вдруг подступившие слезы. Не хватало еще расплакаться.

— Все в порядке? — тихо спросил Джонас, я только кивнул.

Несколько минут все молчали; потом я собрался с силами, не желая обрывать разговор на такой ноте.

— Еще можно по серпантину подняться на Хоут-Хед, — сказал я. — В хороший денек выйдет славная прогулка, верно?

Ханна похлопала сына по плечу:

— Помнишь, как однажды ты там заблудился?

— Не я — Эйдан, — ответил Джонас.

— Кто?

— Эй-дан! — громко повторил я. Сам не знаю, зачем я добавил звук, ибо Ханна слышала прекрасно. Так британцы говорят с континентальными европейцами — по слогам, медленно-медленно, как будто проблема непонимания таится в громкости и скорости речи.

— Кто такой Эйдан? — спросила сестра.

— Эйдан! — вновь гаркнул я, словно это помогало делу.

На секунду Ханна задумалась.

— Не знаю никакого Эйдана.

— Да знаешь ты. Твой первенец.

— Ох, бедный Эйдан, — тихо проговорила сестра. — Наверное, он никогда меня не простит.

— За что? — спросил я.

— Эйдан тебя любит, мам. — Джонас вновь развернулся к матери: — Очень любит. Ты это знаешь.

— Он никогда меня не простит. Но ведь он был выпивши, верно? А хмельному нельзя за руль.

— Когда это он хотел пьяным сесть за руль? — удивился я.

— Она говорит не об Эйдане, — тихо сказал Джонас.

— А о ком?

Джонас покачал головой.

— О ком?

— Не надо, Одран.

— Я много раз поднималась на Хоут-Хед, — сказала Ханна. — Помнишь, как Джонас собирал ежевику и потерялся?

Помню, — ответил я. — Я же был с вами.

— Не ври, тебя не было. Началось с того, что он собирал ежевику. Мы выехали на пикник — мама с папой, Эйдан, конечно, это было задолго до твоего рождения, Одран. — Сестра задумалась, а я промолчал. Меня ужасно тяготило, когда она вот так блуждала в воспоминаниях, путая детали и участников реальных событий. — Под ягоды я дала Джонасу коробку из-под маргарина, раньше были такие большие, квадратные, помнишь? Из желтого пластика. Ну вот, он ушел, и нет его, мы всполошились, ищем, окликаем. И на краю утеса находим маргариновую коробку, я думала, рехнусь на месте — все, думаю, малыш свалился. Со мной истерика. И тут он является — Лазарь, воскресший из мертвых. Коробку бросил кто-то другой. За всю жизнь не пережила я такого страха.

Я улыбнулся. Кое-что в истории соответствовало истине.

— Вот лишь теперь, — помолчав, добавила Ханна.

— А чего пугаться. — Ободряя сестру, я превратил вопрос в утверждение. — Страшного ничего нет. Будет хорошо. Тебя окружат заботой.

— Они такие воровки, эти сиделки. — Ханна поджала губы. — Интересно, среди них есть чернокожие?

— Ну полно тебе, — урезонил я.

— Мы будем приезжать так часто, что еще надоедим, — сказал Джонас, когда я подрулил к лечебнице. — Только скажи, что тебе нужно, и мы сразу все привезем.

— Это сейчас вы так говорите. — Ханна отвернулась к окну. — Поглядим, что будет через полгода. — Она вытянула руки и посмотрела на ногти. — В девичестве, вскоре после замужества, меня часто спрашивали, не родственница ли я У. Б. Йейтсу. Я всем отвечала, что мы пишемся по-разному. Одран, ты когда-нибудь бывал в Театре Аббатства?

— Да, много раз, — ответил я. — Мы с тобой вместе ходили, не помнишь?

— Нет, я там никогда не была, — покачала головой Ханна. — Меня бы туда не впустили. За плохое поведение папу отлучили от сцены.

— Здесь налево. — Джонас показал на больничный корпус.

— Я знаю.

Я заехал на стоянку, выключил мотор и на секунду прикрыл глаза. Мне было тяжело решиться на предстоящий шаг, однако я понимал, что племяннику моему еще тяжелее. Мир заметил молодого автора, его жизнь набирала ход, и он боялся себе навредить, поскольку все это выглядело предательством человека, желавшего ему только добра. Он не хотел бросать свою мать и опасался молвы — вот, извольте, сбагрил матушку в богадельню, — но что ему оставалось делать?

— Мы приехали? — с заднего сиденья спросила Ханна.

— Может, не надо, мам? — Джонас обратил на нее повлажневшие глаза.

— Надо, сынок. Незачем выживать из ума в своей гостиной. Все мы понимаем, что так будет лучше.

Джонас кивнул. Наверное, вот это и было самое горестное — полное здравомыслие, когда болезнь брала передышку. Ханна выглядела абсолютно нормальным человеком — и вдруг перемена. Через секунду. Через миг.

Мы вышли из машины.

— Я хочу сама распоряжаться своими деньгами, — сказала Ханна, заглянув в сумочку. — У них тут есть «Гералд» или мне придется самой покупать?

— Наверняка есть, — успокоил я. — Но если что — оформим подписку.

— Мне и вечера не прожить без моей газеты.

— Возьмешь чемодан, Одран?

— Да.

Из парадной двери вышла немолодая женщина, с которой мы уже встречались, миссис Уинтер. С виду серьезная, деловая, опытная. В кино ее играла бы Эмма Томпсон.

— Здравствуйте, Ханна, — сказала она, взяв сестру за обе руки. — Мы вам очень рады.

Ханна, выглядевшая немного испуганной, кивнула. Она пригнулась к сиделке и, показав на нас с Джонасом, прошептала ей на ухо:

— Кто эти мужчины?

В дверях показалась молодая сиделка Мэгги, с которой мы уже виделись дважды — она провела нас по лечебнице и познакомила Ханну с распорядком дня. Я обрадовался, что сейчас сестра ее узнала и просветлела лицом.

— Вот кого я люблю, — сказала она, заключив Мэгги в объятия, словно родную дочь после долгой разлуки. — Красавица моя. Скажи, ты замужем?

Сиделка рассмеялась:

— Почему-то никто не берет.

— А парень у тебя есть?

— Был, — сказала Мэгги. — Я его отшила.

— И правильно. От них одни неприятности. Может, вон тот тебе сгодится. — Сестра кивнула на Джонаса, который закатил глаза, но улыбнулся.

Мэгги смерила его взглядом, в глазах ее вспыхнул похотливый огонек. Я засмеялся, а Джонас густо покраснел. Наверное, в нем еще ютился подросток.