* * *

Свои первые часы Бенцион собрал, когда ему исполнилось двенадцать лет. Это был конструктор; он купил его после того, как они с Иосифом поехали к морю. Бенцион не помнил, когда именно они познакомились; было лишь несколько картинок, остававшихся в памяти, не имевших ни точной даты, ни срока давности — как неуместная новизна обоев, обнажившаяся под снятой со стены выцветшей, почти до неразличимости лиц и предметов, фотографией. Он видел круживших над его домом птиц. Голуби были белыми, солнце отсвечивало от их перьев. Ему было неизвестно, как долго это продолжалось тогда и как часто могло повторяться — он стоит у подъезда, запрокинув голову, приставив ладонь ко лбу, он будет смотреть на них, пока они не улетят. А вот он идет по двору. На асфальте лужи, в них отражаются провода, облака, окна домов. Он держит птицу. Она вырывалась, а теперь не вырывается. У нее гладкие перья, хрупкие, чужие. Вот перед ним мальчик, он выше его, немного старше. Бенцион протягивает ему птицу. Мальчик говорит, что у голубя подбито крыло. Теперь птица у мальчика. Ее глаз повернут к Бенциону, но он понимает, что птица не смотрит на него. Глаз затягивается белой дымкой. Мальчик уходит, Бенцион видит его спину. Это Иосиф.

В тот год он стал часто бывать у Иосифа, в голубятне. шлубятнеи был двухэтажный сараи, крытый серым шифером, обитый фанерой и листами жести. Окна были только на втором этаже. Вернее не окна, а затянутые мелкой сеткой рамы из необструганных досок — от пола до потолка. Сарай был выкрашен зеленой краской — краска пропитала фанерные листы, они оставались более темными. На жестяных листах краска вылиняла, шла пузырями, в которых копилась, разъедая обнажившийся металл, ржавая влага. «С высоты, голубятня напоминает потрепанное лоскутное одеяло, — думал Бенцион, — или картонную шахматную доску, которую кто‑то решил сложить в кубик. Птицы возвращаются сюда».

Птицы возвращались. Бенцион не знал точно, сколько их было. Когда он приходил к Иосифу, обычно — под вечер, они сидели с ним на первом этаже. Там стояли два кресла с выступающими пружинами, на истертых спинках еще проступал рисунок — каменный дом с освещенными окнами, с башенкой под островерхой крышей; вокруг дома — лес. У Иосифа были сигареты. Он брал из пачки у деда, а тот не замечал. Они сидели там, на первом этаже, и курили. Разговаривали мало. Голубятня была на втором этаже. Там Бенцион не бывал ни разу. Иосиф поднимался туда один. Он говорил: «Подожди, я сейчас». Скрипела расшатанная дощатая лестница; потом Бенцион слышал стук закрывающейся рамы, хлопанье птичьих крыльев. Через несколько минут Иосиф возвращался. Иногда он приносил с собой записки — скрученные в плотные трубочки клочки бумаги. Он показывал их Бенциону. Некоторые письма были адресованы Иосифу. Но не все. В тех, других, письмах обычно были каракули — не разобрать: либо почерк непонятный, либо буквы, расплывшиеся от влаги, либо надпись на незнакомом им языке. Иногда написанное все же удавалось прочитать, но это помогало мало: «Мы о вас тоже помним», «В три часа; если ветер не переменится», «Ваша теория основывается на неверной предпосылке», и тому подобное. На следующее утро Иосиф насыпал отдохнувшим голубям корм, а потом они улетали, неся чужие письма дальше.

— От кого эти письма, — спросил однажды Бенцион, — и кому они написаны?

— Это неважно, — сказал Иосиф, — письмо, отправленное тебе, ты узнаешь. Остальные — не тебе. Как понять, откуда и куда направляется почтовая птица, если она прилетает со стороны моря и туда же возвращается?

— И даты, — настаивал Бенцион, — даты на письмах. Иногда их вообще нет, а иногда они какие‑то неправильные. Вчера, например, здесь появился голубь с письмом двухгодичной давности. Как такое может быть? Может, конечно, его отправили с опозданием.

Может, голубь забыл, что он — почтовый, и летает, где ему вздумается. Всё может произойти. Но это — не первый раз уже.

Иосиф тогда ничего не ответил ему. А вечером, перед тем, как Бенцион вернулся домой, они поехали к морю. Ехать надо было на трамвае. Они долго ждали его, а потом сидели, съежившись, на холодных скамьях. Сквозь черноту окон к ним прорывался свет фонарей, вспышки фар, сигналы светофоров. Трамвай скрежетал на поворотах, наконец, добрался до их остановки. Они вышли. Вагончик, зазвенев, тронулся дальше. Они провожали его взглядом — освещенные окна в жестяных рамах, пустые ряды скамеек. Трамвай удалялся от них, сжимался в поблескивавшую точку, а потом скрылся из виду. Они остались одни. Город находился за их спинами. Там, поодаль, если обернуться, можно было увидеть приземистые строения, освещенные редкими фонарями. Там начинались улицы, готовые увести их, приглашавшие их назад, к центру. Но они не оборачивались. Не оборачивались и не двигались с места. Море было перед ними, на небольшом отдалении. Свет окраинных фонарей еще достигал береговой линии, выхватывал полосу прибоя, проникал сквозь гребешки ближайших к ним волн, но потом упирался в наступавшую с моря темноту, рассеивался во влажном воздухе. Взгляд же устремлялся дальше и, словно вспоров незаметную — как черный костюм кукловода — пленку, попадал внутрь темноты, внутрь гигантского клубка, где вращались водные вихри, где глубоководные рыбы оказывались на месте ночных звезд, где ветры сталкивались, вырывались друг из друга и мчались к противоположным полюсам, где стороны света сближались, сходились в единой точке и снова разлетались: юг становился севером, север — югом, потом менялись местами запад и восток, и все начиналось заново. И время тоже было там, в клубке, среди течений и круговоротов, оно расслаивалось, дробилось, и было неизвестно, где появится вчера, где — завтра и где — сегодня; где находится случившееся давно и где — происходящее когда‑нибудь.

Они смотрели вперед, в темноту. С моря их обдувало легким ветром. Бенциону не было холодно; Иосиф поднял воротник пальто.

— Если птица прилетает со стороны моря, как понять, сколько времени она летела? Сколько времени ее нигде не было? Это время ни одни часы не покажут, — сказал Иосиф, когда они уже подъезжали к их улице.

Во дворе они попрощались. Подходя к своему подъезду, Бенцион вспомнил, как однажды, годом раньше, видел часовой механизм — отец разрешил ему разобрать старые ходики. Бенцион тогда с трудом вытащил крошечные винтики, снял с часов заднюю панель. Он знал, что механизм приводит в движение пружина. Но это знание, хоть и было верным, казалось ему обманным ходом, отвлекающим маневром. Шестеренки и колесики были точно подогнаны друг к другу. В этой конструкции были задействованы силы, недоступные его взгляду, те же силы, что вращали планеты и удерживали воду в берегах океанов; здесь они отмеривали время и Бенциону казалось, что и время тоже находится где‑то там, внутри, среди вращавшихся шестеренок, и было непонятно, что произойдет со временем, когда часы остановятся. Что‑то должно было измениться, но Бенцион не знал, что именно. Он тогда не решился разбирать механизм. Закрыл его панелью и вернул на место.

…На следующий день Бенцион разбил копилку — зеленоватого стекла бутылку из под минеральной воды — и купил конструктор, он назывался «Узнай время». Конструктор был в картонной коробке с фотографией на крышке: мальчик, чуть старше Бенциона, спит, подложив руку под щеку, на пухлой подушке в горошек. Рядом с ним, на тумбочке — будильник с желтым циферблатом и черными узорчатыми стрелками.