Лишь в начале мая смогли мы отплыть из Сицилии. Когда мы высадились наконец в порту Карфагена, нас встречала пышная процессия местных епископов, чиновников, богатых землевладельцев. Первые дни были заполнены приемами и молебнами в церквах. После голодной зимы в осажденном Риме Африка показалась нам преддверием райского сада, в котором душа может отдохнуть и подготовить себя к откровениям Духа Святого.

Но вскоре мы начали чувствовать, что покой и изобилие в этих краях были всего лишь зыбким миражом. Смута расползалась и здесь, захватывала город за городом, как проказа захватывает части человеческого тела, начиная с самых удаленных. Имя этой проказы было «донатизм».

Мы мало знали тогда об этой секте. Рассказывали, что они впервые появились уже сто лет назад, еще во времена Константина Великого. Что впоследствии императоры и Церковь пытались бороться с ними, но без особого успеха. Преследования только разжигали их религиозный жар. Ибо главным верованием донатистов было убеждение, что мученическая смерть тут же открывает ворота в рай. Они с радостными криками, поодиночке и скопом, кидались в огонь или топили себя в море. Если император выпускал какой-нибудь строгий эдикт против них, они толпами сбегались к дворцу наместника, прося немедленно казнить их. Каким наказанием можно запугать подобных фанатиков?

Однако в то лето 409 года императорская власть в провинции так ослабела, что донатисты перешли в наступление. Теперь они уже не искали мученической смерти, а несли ее другим. Их шайки врывались в поместья, сжигали долговые книги, грабили, убивали. Если на дороге им попадалась коляска богатого человека, они могли выбросить его, посадить на его место слуг, а самого путешественника заставляли тащить коляску вместо лошади. Владение богатством они почитали главным грехом, поэтому у них вошло в привычку оказывать «благодеяние» состоятельным людям: чтобы блеск золотого тельца не мог отвлекать их от служения Богу, их хватали и ослепляли, втирая в глаза негашеную известь.

Используя террор и угрозы, донатистские епископы повсюду изгоняли или вытесняли священников, утвержденных Римской Церковью. Пелагий вернулся из своей поездки в Гиппон разочарованный: епископ Августин вынужден был бежать от донатистов и скрывался в неизвестном месте. Я утешала Пелагия, уверяла, что смута утихнет, что они встретятся наконец и обсудят свои маленькие разногласия в вопросах веры. Но сама при этом — клянусь, уже тогда — не верила, что им удастся прийти к доброму взаимопониманию, которому учит нас апостол.

Разве епископ Донат, или священник Арий, или Ульфинус, крестивший визиготов, или Присцилиан, сожженный в Галлии, не были такими же достойными, добрыми, учеными, богобоязненными людьми, как сам Пелагий? И вот из-за каких-то ничтожных отклонений их веры от признанных догматов, как из крошечного огонька оброненного светильника, разгораются пожары, полыхающие десятилетия и века, испепеляющие города, церкви, фермы, корабли.

Как это может происходить?

Что за проклятие лежит на человеке, что даже свет христианского откровения он умеет превратить в огонь истребительной ненависти?

Или это навеки неизбежно, что высокий страх перед Богом вытесняет наш страх перед человеком и перед собой и нам делаются безразличны свои и чужие страдания?

(Фалтония Проба умолкает на время)

ГАЛЛА ПЛАСИДИЯ У ВИЗИГОТОВ

Лишь многие месяцы спустя мне рассказали, что в дипломатической переписке между ставкой Алариха и резиденцией императора Гонория в Равенне меня именовали «пленницей». «А также освободить из плена без выкупа августейшую Галлу Пласидию» — этот пункт императорская канцелярия включала во все проекты мирного договора, обсуждавшегося весной 409 года.

На самом деле даже царь Соломон не оказывал царице Савской такого почтения, каким я была окружена у визиготов. Особенно если учесть, что явилась я к ним не с караваном, нагруженным золотом, благовониями и драгоценными камнями, а с тремя голодными служанками, тащившими на плечах лишь узлы с нестираной одеждой.

Складки холмов, как створки приоткрывшейся раковины, окружали загородную виллу, отведенную нам. Мраморная лестница спускалась к подернутому тонким льдом пруду. Но ручей не замерзал и приманивал застрявших на зиму уток со всей округи.

Первые недели мы только отъедались, согревались, отмывались, оттаивали сердцем, заново учились смотреть в человеческие лица без злобы и страха. Солдаты охраны прислуживали нам в качестве конюхов, поваров, истопников. По вечерам они пели старинные готские песни, прижав ко рту край щита, добавляя к голосу дрожь металла, потом переводили для нас слова. Когда я хотела спуститься в городок, где была церковь со священником, они превращались в конвой и сопровождали мои носилки верхами. Однако никогда у меня не возникало чувства, что они приставлены к нам в качестве тюремщиков. Если бы мне пришло в голову убежать, я без труда могла бы выскользнуть через боковую дверь церкви и раствориться в базарной толпе. Но во всей Италии не было места, которое я могла бы назвать родным домом, где захотела бы укрыться от бушевавшей кругом ненависти.

Если вечер был теплым, мы с Эльпидией усаживались в беседке полюбоваться закатом. Желтое небо казалось пугающе чистым, и трудно было поверить, что оно могло испускать потоки грязи, заливавшие нас зимой в Риме. Начальник охраны, одноглазый воин с непомерно широкими плечами по имени Галиндо, сразу оставлял своих подчиненных, ужинавших у костра, подходил спросить, нет ли у нас в чем нужды и какие будут распоряжения на следующий день.

Иногда я просила его присоединиться к нам, начинала расспрашивать о его скитаниях и походах. Да, Галиндо тоже помнил моего отца, сражался вместе с ним еще в битве при речке Фригидус, вблизи Аквилеи. Нет, глаз потерял позже, в пьяной ссоре. Но все же во времена его молодости пьянства среди визиготов было меньше. Вот посмотрите на этих — не могут пойти спать, не опорожнив двух-трех кувшинов вина. Хорошо, что они все кровные родичи. Будут только орать и толкать друг друга кулаками, а до настоящей драки, до мечей, дело не дойдет.

— О чем они кричат? Дело семейное. К сестре одного из них посватался кавалерист из другого клана. Одним он по сердцу, другим — нет. Вот и спорят, отдавать ли за него девушку, которую все любят. Кроме того, и скупость подает свой голос. Надо будет дарить подарки жениху. Правда, у нас приданое доставляет семейство жениха. Но много ли с них получишь во время войны? Еще ходят слухи, что в бою под Нарнией жених выронил щит. Это — страшный позор. Но другие кричат, что щит у него выбили и он его тут же выхватил из свалки, заколов двоих на месте. Ничего, пусть покричат. Все равно сегодня ничего не решат. Обсуждать всегда лучше пьяным — все мысли наружу, ничего не скроешь. А решать будут на трезвую голову, наутро.

Самые смелые цветочки уже высунули свои острые шлемы у нагретой весенним солнцем стены, когда в одно ясное утро солдаты вдруг кинулись разравнивать гравий на дорожках, подметать мраморные ступени, начищать лошадиную сбрую, доспехи, щиты. Галиндо на наши расспросы только щурил свой единственный глаз, нервно улыбался, качал головой, кланялся и убегал, выкрикивая новые распоряжения и угрозы.