Из рассказов нашего одноглазого Галиндо я знала уже, что, по преданиям, предки визиготов явились на север Германии, переплыв Балтийское море. Поэтому среди них так много светловолосых и голубоглазых. Еще я читала, что в тех северных краях небо порой светится роскошными церковными витражами. И порой наступает такая тишина, что делается слышен звук встающего солнца. И когда глаза Атаулфа встретились с моими и остановились и не улетели обратно шарить в пустой голубизне, я стала молиться своему ангелу-хранителю, чтобы он нарушил как-то наступившую тишину и спрятал постыдно громкий стук моего сердца.

(Галла Пласидия умолкает на время)

Однажды в Афинах мне довелось присутствовать на обряде velatio. Главная базилика была заполнена прихожанами в белых одеждах, знатными гостями, съехавшимися родственниками. Пучки горящих свечей кололи глаза со всех сторон, и неоткуда было взяться спасительному облачку — прикрыть этот раздробленный солнечный блеск. Сама девица, дававшая обет вечного безбрачия, стояла за мраморными перилами и почти не реагировала на ритмичные выкрики толпы, хором повторявшей за священником восхваления блаженному уделу.

Только в самом конце, когда родственники и видные гости стали подходить к избраннице, чтобы обменяться с ней «поцелуем примирения», удалось мне разглядеть под приподнятым покрывалом ее лицо. Оно показалось мне каким-то опухшим, уже утратившим интерес к соблазнам этого мира, но все еще способным оживиться, скажем, при виде булочки с медом или печеной креветки.

Это воспоминание всплывало в моей памяти каждый раз, когда я пытался представить на ее месте Деметру. Чтобы этот живой, острый, по-птичьи тревожный взгляд мог послушно угаснуть за священным покровом? Я просто не мог себе этого представить.

Вот она идет передо мной по дорожке сада. Вот, наклонив голову, слушает объяснения Бласта, который уговаривает ее пересадить кусты барбариса так, чтобы они укрывали левкои от полуденного солнца. Вот смеется танцевальным ужимкам моего слуги — он надел на голову старый шлем с крылышками голубя и прыгает перед ней, изображая то ли Аполлона, то ли Меркурия.

«А почему бы и нет? — звучит в моей душе вкрадчивый голос. — Может быть, это знак судьбы? Может быть, это она послала тебе встречу с девушкой, от одного вида которой у тебя теплеет на сердце, а чресла напрягаются, как согнутый лук со стрелой? Семейная жизнь, собственный дом, выводок детей, мальчики черноволосые, девочки рыженькие… У тебя просто времени не останется тосковать о своей далекой, недоступной, невозможной. А свою опасную миссию выполнять тебе станет даже легче — будешь разъезжать по городам якобы по торговым делам, не спеша накапливая в подвале дома таблички и свитки. И она? Разве не чувствуешь ты ответный жар, идущий от ее кожи? Может быть, и ей ты был послан как ободряющий знак — свернуть с пути, который не для нее?»

Из рассказов Фалтонии Пробы я мог по обрывкам собрать причины, откладывавшие раз за разом принятие обета. Сначала это была смерть отца. Траур в такой знатной семье тянулся долго и исключал любые другие церемонии. Потом на первое место вышли дела, связанные с карьерой старшего брата. Будучи сыном консула, он и сам имел серьезные шансы стать впоследствии консулом. Но для этого требовались крупные затраты на первых порах, поглощавшие финансовые резервы даже таких богачей, как клан Аникиев. В этих обстоятельствах выделить долю наследства, причитавшуюся Деметре, и передать ее в пользу Церкви, как это полагалось при обряде velatio, было бы жестокой несправедливостью по отношению к брату.

Так дело и тянулось, постепенно окутываясь сговором семейного умалчивания, который я не мог не почувствовать по приезде, который не смел нарушить, хотя порой меня так и подмывало спросить Деметру напрямую. Но я говорил себе:

«Не сейчас. Не сейчас, когда она так хороша в этом наклоне, когда мраморная поверхность стола бросает снизу отсвет на ее лицо. Когда она так погружена в сортировку цветочных семян и луковиц, словно отделяет жемчужины от стекляшек. Когда ее вечный птичий страж почти успокоился и разрешил ей выглянуть из гнезда. Когда она так свыклась со мной, что готова стерпеть мое присутствие близко-близко, не пытаясь улететь».

— …Я слышала, мать рассказывала вам о нашем бегстве в Африку, — говорит Деметра. — А упоминала она о сирийском корабле, который грузился в карфагенском порту? И как мы с ней, гуляя, увидели вереницу невольников, которых гнали к причалу? Мужчины были прикованы к длинной цепи, а женщины брели сами по себе. Дешевый товар… Но вдруг одна девушка, совсем молоденькая, вырвалась из толпы и бросилась к ногам моей матери с криком: «Матрона Проба! Матрона Проба!..»

Деметра отодвигает наполненную чашку, ставит перед собой две пустые, задумывается, вспоминает.

— «Я свободнорожденная! — кричала девушка. — Мой отец был вольноотпущенником вашего супруга… Его звали Фриск… Вы не помните?.. Родители умерли во время осады, я чудом выжила, приехала сюда в поисках родственников… Они воспользовались моей беспомощностью…» К нам уже бежал декурион, командовавший стражниками. «Если девушка говорит правду, — сказала ему моя мать, — ее нужно немедленно отпустить». Декурион почтительно объяснил, что он не может этого сделать, потому что сирийский купец уже уплатил полностью за всю партию невольников. Купец с надсмотрщиком тоже спешили к нам от причала. Мать настаивала и грозила пожаловаться самому наместнику Гераклиану. Декурион, пряча насмешливый взгляд, сказал, что, конечно, матрона Проба вправе поступать, как найдет нужным. Он только хотел поставить ее в известность, что именно наместник Гераклиан является получателем денег за вывозимых из провинции рабов.

Деметра умолкает, задумчиво смотрит на двух борзых, улегшихся в тени садовой ограды. Я уже знаю этот остановившийся взгляд рисовальщицы. Кажется, он всего лишь примеривает к будущей картине сочетание белой шерсти и зеленой травы.

— Мы обе, и я и девушка, прижимались к ногам моей матери и не могли оторвать взгляд от бича надсмотрщика, змеившегося в пыли. А мать вдруг поманила к себе купца и растопырила перед его лицом пальцы с кольцами. Купец кланялся и пригибался, и бегал глазами, и мотал головой — будто не веря, не смея, — но потом все же решился и ткнул пальцем в мое любимое кольцо с сапфиром. И мать отдала ему его. О, как я любила ее в ту минуту! И любила спасенную девушку, и облака над мачтой сирийского корабля, и красивого безжалостного декуриона, и даже жадного купца, и даже себя… Да, мне жалко было кольца… Но тогда я впервые испытала это… Что в расставании с тем, что любишь, тоже бывает сладость… А девушка все не верила своему счастью и всхлипывала… Кажется, ветер похолодел… Там на скамье моя шаль… Не подадите мне ее? А то у меня руки в земле.

Я приношу ей вышитый галльский платок, накидываю на плечи и осторожно сжимаю их. Ее перепачканные землей пальцы замирают на чашках с семенами. Я держу в руках это обещанное Господу тело и святотатственный восторг стягивает мне грудь холодным обручем.

— Потом я узнала, — говорит она, — что наместник Гераклиан получил управление Африкой в награду за убийство Стилихона… А у наместника был сын, лет пятнадцати… И на третий год нашей жизни в Африке бабка Юлия начала сватать меня за этого юношу. Бабка очень любила меня… Но одна мысль о том, что я окажусь в семье, где безраздельно правит такой человек… Что мне оставалось делать?