– «Когда исполнится число семян в вас, ибо Всевышний на весах взвесил век сей, и мерою измерил времена, и числом исчислил часы, и не подвинет и не ускорит до тех пор, доколе не исполнится определенная мера…»

Чтобы придать гаданию побольше ясности, Вера поднялась на строчку выше и прочла вопрос, на который давался ответ. Тоже вслух, точно беседовала с кем-то.

– «Доколе таким образом будем мы надеяться? И когда плод нашего возмездия?»

Так и есть. Всему свое время, свой черед. Мерою измерены времена… Сердце тревожно сжалось, но Вера отругала себя за глупую выходку (Библия не для гаданий предназначена, а для благоговейного чтения) и весь вечер старалась как можно меньше думать о завтрашней встрече с неизвестным ей полковником. Вечером думать поменьше получалось, потому что Владимир был дома и отвлекал разговорами (в последнее время он старался вечерами больше бывать с Верой, а не сидеть в кабинете). А вот утром Вера от нетерпения места себе не находила. Встала ни свет ни заря и начала то и дело поглядывать на часы, как будто от этих поглядываний время могло бы ускорить свой бег. На Арбат приехала в четверть первого и до назначенного времени гуляла взад-вперед, любуясь деревьями в осеннем желто-багряном уборе и думая о том, что в красоте увядания есть своя, особая, прелесть. Эта красота мимолетна, и оттого при любовании ею пронзительно щемит сердце. Развела в уме такую сентиментальщину, что забыла о времени и в результате опоздала на пять минут. Сказать кому, что можно приехать сильно загодя и тем не менее опоздать, так не поверят.

От двухэтажного светло-желтого особняка веяло надежностью, основательностью. Вера с усилием потянула на себя тяжелую дверь, вошла в темноватый вестибюль, показала письмо мгновенно оказавшемуся около нее военному (не обратила внимания, офицер то был или кто-то из нижних чинов) и была препровождена им в один из кабинетов первого этажа.

Полковник Ерандаков, одетый в военную, как и положено полковнику, форму, сидел за столом и что-то писал. Увидев Веру, он встал, представился и пригласил ее сесть на стул, приставленный к его столу. Ерандаков Вере не понравился нисколько. Он был лыс, круглолиц, невысок, коренаст и вкрадчив. Внешностью и манерами он походил на кота, этакого Котофея Котофеевича, только усы не кошачьи, а небольшие, но по стальному блеску глубоко посаженных глаз Вера сразу поняла, что перед ней человек из числа тех, кто мягко стелет, да вот только спать на этом «мягком» бывает жестко.

– Пишу прошение на высочайшее имя о награждении особо отличившихся сотрудников, – зачем-то пояснил полковник, отодвигая в сторону недописанный лист. – Одни отличаются, другие предают. Такова жизнь. Прошу прощения, что принимаю вас в столь стесненных обстоятельствах, но у меня в Москве своего кабинета нет, приходится ютиться по углам…

Вера в кабинете ничего стесненного не видела. Обыкновенный кабинет, обставленный казенной мебелью. Два окна, на обоих распахнуты форточки, отчего в кабинете довольно свежо. Не хоромы, и ковра на полу не постелено, но и прощения просить не за что. «Подлизывается, – решила она. – Значит, ему что-то от меня надо».

– Я, к вашему сведению, Вера Васильевна, состою в должности начальника городского контрразведывательного отделения при Санкт-Петербургском губернском жандармском управлении. Отделение это новое, засекреченное, даже в самом управлении о нас мало кто знает, только те, кому положено. Формально я руковожу контрразведкой в столице, но на самом деле – по всей России. У нас все еще только создается, а пока создается, еще и меняться успевает… Но это не важно, наладится все должным образом, очень скоро наладится…

Ерандаков выдержал небольшую паузу, во время которой пристально, изучающе разглядывал Веру, отчего она немного смутилась. Но не сильно, поскольку понимала деловую подоплеку полковничьего интереса. Ерандаков, должно быть, хочет сообщить ей нечто секретное, вот и присматривается, изучает, составляет мнение.

Сегодня Вера производила серьезное и строгое впечатление. Так, во всяком случае, казалось ей самой. Серая касторовая шляпа с приопущенными полями, серое шерстяное пальто с меховым воротником, под которым белая блузка, надетая под темно-синий английский костюм, строгий, без каких-либо излишеств. Пальто, кстати говоря, Ерандаков Вере снять не предложил. То ли хотел подчеркнуть, что разговор будет официальный и недолгий, то ли побоялся, что Вера без него замерзнет.

Скорее всего Ерандаков побоялся, что Вера замерзнет, потому что разговор получился длинным и совсем неофициальным с самого начала. Закончив рассматривать Веру, полковник откинулся на спинку стула, уперся руками в стол, как будто хотел отодвинуть его от себя, и уже не прежним деловым тоном, а как-то по-свойски спросил:

– Расскажите, пожалуйста, Вера Васильевна, как вы вообще оказались втянутой в… затею штабс-капитана Холодного?

– В затею? – переспросила Вера, удивляясь тому, что официальное лицо и большой начальник называет ее служение Отечеству, пусть и весьма неуклюжее, неудачное, словом «затея». – Штабс-капитана Холодного?

– Штабс-капитана, – подтвердил Ерандаков. – После окончания Александровского училища он служил в девятом пехотном Ингерманландском полку, а затем был переведен в Огенквар. Состоял бы в жандармском корпусе, то был бы штаб-ротмистром. Вера Васильевна, неужели вы не знали, что брат вашего мужа был офицером?

– Нет, никогда об этом не слышала. И ходил он всегда в штатском.

– Этого требовали интересы службы. – Слово «служба» Ерандаков произносил веско и со значением. – С некоторых пор он старался не афишировать свою принадлежность к армии. Одни считали, что он вышел в отставку, а другие, что он вообще никогда не служил. Холодный умел создать нужное впечатление…

Вера была уверена, что Алексей окончил университет. Прямо он об этом ей никогда не говорил, но по отдельным оброненным им фразам можно было прийти к такому умозаключению. Но странно, что Владимир до сих пор ни словом об этом не обмолвился. Не иначе как Алексей попросил его не говорить Вере, вот он и не говорил. Какая поразительная скрытность… Одни секреты. Алексей просил не рассказывать брату об их делах, а Владимир ни словом не обмолвился о том, что его брат – офицер. Но кажется, Владимир действительно не знал о тайных делах Алексея? Или все же знал? Что за семья – секрет на секрете. Много ли у Владимира секретов от нее? А у нее от него разве не было секретов? И сколько секретов было у Алексея?

Перед Вериными глазами встало лицо Алексея. Живого. Алексей щурил левый глаз более обычного, и оттого взгляд его казался особенно хитрым. Штабс-капитан… Но почему тогда Алексея хоронили, как штатского, если он был штабс-капитаном? Офицеров хоронят в форме, непременно приходят другие офицеры, и, кажется, должен быть караул из солдат? Или караул положен только генералам? Или самоубийц нельзя хоронить в форме и с почестями?

Хоронили Алексея скромно, даже до неприличия скромно – кроме Веры и Владимира, у его могилы никого не было. Родственники самоубийц часто покупали у кого-то из сговорчивых докторов заключение о том, что покойник покончил с собой в приступе умоисступления, чтобы иметь возможность похоронить его, как обычного христианина, с отпеванием и в черте кладбища. Владимир сначала тоже собирался поступить таким образом, а потом раздумал. Сказал, что Бог все видит и ему заключения от докторов не нужны, суета это все, тлен, и взятку давать ему стыдно, и как христианину, и как адвокату. Поэтому Алексея похоронили в дальнем углу Лазаревского кладбища и без отпевания. Вера с Владимиром молились об упокоении его души. Бог милосерден.