– Не-а. Давай каждая из нас пойдет к себе. Завтра поболтаем.

Она ничего не сказала, только повернулась и со всех ног побежала к дому, лягая себя пятками в зад, как жеребенок в мультфильме.

– Эмма, подожди! – крикнула я ей вслед. – Ладно, приходи ко мне! Не обижайся!

Я бросилась за сестрой. Смотреть на нее в темноте сквозь наркотический дурман было все равно что за кем-то следить, глядя в зеркало. Не заметила, что ее скачущий силуэт повернул назад и она бежит ко мне. На меня. Она со всего маху врезалась в меня, ударившись лбом о мою челюсть, и мы опять упали, на этот раз на тротуар. В моей голове, ударившейся о мостовую, раздался громкий треск, нижнюю челюсть свело от боли. Я недолго лежала, сжав в кулаке прядь волос Эммы; над головой, в такт моему пульсу, мигал светлячок. Потом Эмма захихикала, хватаясь за лоб и ощупывая место удара, которое уже было темно-синим, как слива.

– Черт. Подумала, что ты разбила мне лицо.

– А я – что ты разбила мне затылок, – прошептала я, садясь.

Голова кружилась. Стоило мне подняться с тротуара, как по шее потекла кровь.

– Господи, Эмма, какая же ты неугомонная.

– Я думала, тебе это нравится.

Она взяла меня за руку и рывком подняла с асфальта; я почувствовала, как кровь в голове перелилась из затылка в лоб. Потом она сняла со своей руки маленькое колечко со светло-зеленым перидотом и надела мне на палец:

– Носи. Это мой подарок.

Я покачала головой.

– Тот, кто тебе его подарил, хотел, чтобы его носила ты.

– Адора. Может, и хотела. Теперь ей все равно, поверь. Она собиралась подарить его Энн, но… что ж, Энн умерла, и оно лежало без дела. Нехорошо, да? Раньше я говорила, что она подарила его мне, хотя Адора вряд ли бы это сделала, потому что она меня ненавидит.

– Адора – тебя? Нет.

Мы пошли к дому, на яркий свет фонаря, горящего на веранде.

– Она не любит тебя, – поколебавшись, сказала Эмма.

– Верно.

– Меня тоже. Просто по-другому.

Мы поднялись по лестнице, давя на пути тутовые ягоды. В воздухе запахло детским пирогом с глазурью.

– Она стала любить тебя больше или меньше с тех пор, как умерла Мэриан? – спросила Эмма, беря меня под руку.

– Меньше.

– Значит, это не помогло.

– Что?

– Ее смерть не решила проблемы.

– Нет. Теперь давай помолчим, пока не дойдем до моей комнаты, хорошо?

Тихо ступая, мы поднялись по лестнице и пошли по коридору. Я – держась за шею, чтобы остановить кровь. Эмма за мной, то и дело замедляя шаг, – понюхала розу в вазе, улыбнулась своему отражению в зеркале. За дверью Адоры, как всегда, было тихо и темно, только вентилятор жужжал.

Закрыв за нами дверь комнаты, я стянула кроссовки, насквозь мокрые от дождя и залепленные свежескошенной травой, стерла с ноги ягодный сок. Стала снимать водолазку, но тут заметила на себе взгляд Эммы. Одернула водолазку и упала в кровать, сделав вид, что слишком устала, чтобы раздеваться. Накрывшись одеялом, я отодвинулась подальше от Эммы, пробормотав: «Спокойной ночи». Было слышно, как ее одежда упала на пол, свет погас, и она легла, свернувшись калачиком, рядом со мной, в одних трусиках. Мне хотелось плакать при мысли о том, что я не могу спать с кем-нибудь нагишом, не боясь, что из-под рукава или штанины покажется какое-нибудь слово.

– Камилла, – тихо, по-детски робко прошептала она, – ты знаешь, некоторые люди говорят, что они причиняют боль, потому что бесчувственны: пока они этого не сделают, не чувствуют ничего?

– Хм…

– А что, если наоборот? – прошептала Эмма. – Что, если делаешь больно, потому что тебе это приятно? Чувствуешь какой-то зуд – как будто внутри тебя кто-то нажал кнопку, которая не выключится до тех пор, пока ты не сделаешь больно? Что это значит?

Я притворилась, что сплю и не чувствую, как она у меня на шее очерчивает пальцем слово «исчезни», снова и снова.

* * *

Сон. Мэриан в белой ночной рубашке, мокрой от пота, к щеке прилип белокурый локон. Она берет меня за руку и пытается стянуть с постели.

«Здесь опасно, – шепчет она. – Опасно для тебя!»

Я прошу ее дать мне поспать.

Я проснулась в третьем часу дня; живот крутило от боли, челюсть ныла, – видимо, я скрежетала зубами все пять часов, пока спала. Проклятый наркотик. Эмме тоже было несладко – это я поняла, увидев на ее подушке маленькую горку ресниц. Я собрала их в руку и растерла пальцем. Они были твердыми от туши, и у меня на ладони осталось темно-синее пятно. Стряхнула их в блюдце на прикроватной тумбочке. Потом пошла в ванную, где меня стошнило. Я всегда отношусь к этому спокойно. Помню, когда меня рвало в детстве, мама ласково говорила, придерживая мне волосы: «Пусть из тебя выйдет вся эта дрянь, моя милая. Старайся вывести ее из себя всю, до конца». Поэтому теперь я даже радуюсь, чувствуя позывы, слабость, горечь во рту. Не стоит и удивляться – так и есть.

Вернувшись в комнату, я заперла дверь, разделась догола и снова легла в постель. Головная боль отдавала в ухо, ныли шея и спина. Живот крутило все сильнее; челюсть болела так, что рот не открыть; рану на ноге пекло огнем. Кровь шла до сих пор – вся простыня была в пятнах. С той стороны, где лежала Эмма, тоже – светлые брызги там, где грудь, темное пятно на по душке.

Сердце билось как шальное, я дышала с трудом. Знает ли мама, что случилось? Необходимо это выяснить. Видела ли она свою малышку Эмму? Что мне теперь грозит? Меня охватил панический ужас. Сейчас случится что-то страшное. Несмотря на этот параноидальный бред, я понимала: после приема наркотиков у меня в крови упал уровень серотонина, и мне все виделось в мрачных красках. Я твердила себе это, но тут же зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Совсем забыла об убитых девочках, дурная голова, даже ни разу не вспомнила ни об Энн, ни о Натали. И что еще хуже, я предала Мэриан, заменив ее Эммой и не пожелав с ней разговаривать во сне. Это не предвещает ничего хорошего. Я плакала, испытывая такое же чувство облегчения, очищения, как при рвоте, пока моя подушка не намокла, а лицо не распухло, как у пьяницы. Потом дернулась дверная ручка. Я постаралась успокоиться, погладив себя по щеке, в надежде, что посетитель уйдет, если я буду молчать.

– Камилла, открой.

Мамин голос, но не сердитый. Просит открыть – не требует. Уговаривает. Я молчала. Ручка дернулась еще, потом еще. Стук. Затем звук удаляющихся шагов и тишина.

«Камилла, открой».

Вспомнилось, как мама сидит на краю моей кровати, держа передо мной ложку с сиропом, от которого исходит кислый запах. От ее лекарств мне всегда становилось хуже, чем прежде. Слабый желудок. Не настолько, как у Мэриан, но все же слабый.