И вот теперь уже настала очередь генерала Габора снисходительно улыбнуться:

— А почему вы так заволновались, господин Салаши? Разве не в ваших интересах, чтобы Хорти объявил перемирие и прекратил всякие боевые действия против русских, вызвав тем самым негодование Берлина? Так что, наоборот, — подался вперед, упираясь руками в колени, генерал Габор, — вы должны просить, чтобы я подтолкнул регента к такому решению. А значит, подтолкнул его к политической пропасти.

Вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами, за исключением своей собственной.

М. Булгаков

Столица Венгрии встретила штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени теплынью запоздалого бабьего лета, суровым величием мрачных башен крепости, давно и навечно возвысившейся на высоком берегу Дуная; и армадами вражеских штурмовиков, уверенно прорывавшимися над предместьями Кебаньи и Эрде — к холмам Буды и старинным особнякам Пешта.

Дунай все еще испарял легкую дымку, отдавая городским поднебесьям накопленное за лето тепло. Однако воды его уже становились по-осеннему свинцовыми, и, казалось, стоит ударить морозам, как река покроется не льдом, а погибельной оболочкой из свинца, который она вобрала в себя за годы войны со всех берегов: от источных верховий до болотистого устья.

Не так уж часто приходилось Скорцени бывать здесь, на венгерских берегах Дуная, но всякий раз сознание его проникалось каким-то особым волнением, особым трепетом, напоминая ему о том, что он ступает по земле своих предков.

Уже после «будапештского» совещания в «ситуационном блоке» в «Вольфшанце», Гиммлер пригласил его в кабинет, в котором находился представитель рейхсфюрера в ставке, штандартенфюрер СС Винхоф. Выставив штандартенфюрера за дверь и усевшись на его место за столом, рейхсфюрер вальяжным жестом предложил Скорцени кресло и затем долго сидел, молча уставившись в какую-то точку между дверью и шкафом для бумаг.

— Вы что, порой действительно ощущаете в себе порывы венгерской крови? — спросил он, уже окончательно усыпив бдительность обер-диверсанта рейха.

— Я всегда чувствовал себя германцем, господин рейхсфюрер, — довольно резко отреагировал Скорцени, поражаясь самой сути этого странного вопроса. — И сейчас, когда над рейхом нависла угроза, чувствую себя еще более правоверным германцем, чем когда бы то ни было.

— Ну, это понятно, — едва слышно проговорил рейхсфюрер, пытаясь понизить тональность разговора. — Однако я спрашивал о зове вашей венгерской крови.

— Никакого «зова» не было, и быть не может, — прогромыхал своим рокочущим басом Скорцени. — Исключено. Никакого иного зова, кроме зова германской крови, я никогда не ощущал.

— Это не так уж и хорошо, как вам кажется, штурмбаннфюрер, — как-то безынтонационно произнес Гиммлер, так и не давая обер-диверсанту подсказки: почему он вдруг затеял этот разговор.

— Давайте внесем ясность, господин рейхсфюрер. Независимо от того, ощущаю я зов своей венгерской крови, или не ощущаю, операцию я буду проводить со всей возможной жесткостью и… — с трудом подыскал он нужное слово, — убедительностью, дьявол меня расстреляй.

— Мы с фюрером в этом не сомневаемся, Скорцени. И вообще, речь сейчас не о доверии вам. Никаких сомнений в вашей преданности рейху у нас не возникает.

— О чем же тогда мы говорим, господин рейхсфюрер? — с явным вызовом поинтересовался Скорцени, уже в который раз демонстрируя Гиммлеру, что разница в чинах и должностях его не смущает.

И единственное, что способно было хоть как-то утешить рейхсфюрера, так это то, что точно так же обер-диверсант вел и ведет себя с Борманом, Канарисом, Кейтелем или Кальтенбруннером, не говоря уже о Шелленберге.

— В курсе того, о чем я хочу поговорить с вами, Скорцени, пока что только фюрер, и никто больше. Как вы понимаете, это свидетельствует об особой секретности вашего будущего задания.

— Я приучен хранить тайны рейха.

— Мы пока что не знаем, как будут разворачиваться события в Венгрии. Но одно мы знаем твердо: ни русским, ни самим венграм отдавать Венгрию сейчас нельзя.

— Особенно венграм, — охотно поддержал его обер-диверсант рейха.

— Венгерская нефть, живая армейская сила, значительные территории Венгрии, позволяющие растянуть фронт русских и сдерживать их на чужой, а не на германской земле. Все это в наши дни бесценно.

— И мы не отдадим Венгрию, дьявол меня расстреляй!

— Хорти, ясное дело, способен хоть сегодня предать нас, — не стал полагаться на заверения шефа диверсантов Гиммлер, — поэтому от него следует избавиться. Желательно, бескровно и с почестями. Вы поняли меня, Скорцени, — с почестями.

— «Желательно», — бесцеремонно напомнил ему штурмбаннфюрер то первое условие, которое только что сам же Гиммлер и выдвинул.

— Кем же мы можем заменить адмирала Хорти? Единственным влиятельным человеком, способным составить достойную замену регенту, является все тот же, давно известный вам Ференц Салаши.

— Как и следовало предположить, — угрюмо покачал головой Скорцени.

— Но у него просматриваются сразу три недостатка. Во-первых, Салаши так же ненадежен, как и Хорти; во-вторых, за Салаши стоит слишком влиятельная сила, которая будет порождать у него соблазн в самое трудное для рейха время выйти из-под нашего контроля и почувствовать себя правителем Великой Унгарии или как они ее там называют.

— Но самое страшное заключается в том, что в какой-то степени Салаши тоже венгр.

— Вы абсолютно точно угадали мысль. Не мою, нет, а самого фюрера. Но поскольку вы, Скорцени, тоже «в какой-то степени», извините, венгр, — улыбнулся Гиммлер собственному остроумию, — то возникла мысль: а не поставить ли во главе этой страны вас?

— Поздравляю с удачной шуткой, господин рейхсфюрер!

— Эт-то уже не шутка, Скорцени.

— То есть я должен воспринимать это как решение фюрера?!

— Пока что вы восприняли мое сообщение так, словно смертельно испугались самой мысли о возможном восшествии на венгерский престол.

— Удивился такому подходу к решению венгерской проблемы — так будет точнее. Поэтому хотел бы ясности. Меня действительно рассматривают как претендента на пост регента Венгрии?

— Скорее, на пост диктатора. По-моему, вы были бы идеальным диктатором, в сравнении с которым все остальные доселе известные попросту померкли бы, — осклабился Гиммлер. — А что: Муссолини, Хорти, Скорцени…

— Вы убедили меня, господин рейхсфюрер. Уже начинаю чувствовать себя правителем Венгрии.

— Правда, мы с фюрером к окончательному мнению по этому вопросу еще не пришли. Но перед совещанием фюрер неожиданно спросил меня: «Это правда, что этнически Скорцени тоже связан с венгерской нацией?» Я ответил: «Какими-то корнями — да, связан». Он довольно долго молчал, а затем произнес: «Проверьте, Гиммлер. В конце концов, Салаши тоже лишь на треть венгр, и настоящая его фамилия — армянская». Я тотчас же позвонил в секретный отдел РСХА и там поинтересовались вашим «досье».