Она была довольна, что ей удалось пригласить его в Мюнхен на таких условиях, какие не были предложены ни одному другому сотруднику. Потом она сожалела о своем решении, полагая, что номер с полугодовым больничным листом, после чего Баран сразу же уволился, был не очень fair .

«У пана консула, однако, со здоровьем все было в порядке, – говорила она, – потому что, когда в Польше у него украли машину, он буквально в последний момент захотел пригнать из Германии новую. Как дипломат, он мог сделать это без пошлины. Он позвонил мне по этому вопросу в конце октября двухтысячного года, а заявление об уходе написал спустя две недели».

«И вы пошли ему навстречу с этой машиной?» – спросила я.

«Нет, это уже была исключительная наглость!»

То, что я узнавала, постепенно складывалось в логическое целое. Ежи Баран поставил себе ясную цель и шел к ней напрямик, растаптывая все и всех на своем пути. К сожалению, под ноги ему подвернулась также моя мама. Сидя на пеньке, я принялась раскачиваться взад и вперед, как подопечные моей сестры, потому что уже отдавала себе полностью отчет в том, что мама во второй раз встретила нехорошего человека.

– А первый? – спросил комиссар, глядя, как она прикуривает очередную сигарету.

В комнате стоял дым, несмотря на открытое окно, а он, как некурящий, очень плохо это переносил.

Лилиана Сворович колебалась.

– Я прошу вас ничего не скрывать! Здесь решается судьба вашей семьи!

(магнитофонная запись)

Мне было тогда девять лет. Что-то меня разбудило в середине ночи, и я босиком вышла в коридор. Я увидела полоску света под дверью ванной комнаты.

Мама стояла обнаженная, у нее было опухшее лицо, она не могла открыть один глаз, а на полу лежала ее одежда с пятнами крови. Я хотела к ней подойти, она остановила меня жестом. Мы никогда это не обсуждали, но у меня появилось что-то вроде чувства вины, что я не сумела ее защитить, что я ее подвела.

Итак, у него было подтверждение своих предположений!

– Вы сказали тогда: «Тебя кто-то обидел, мамочка». Или это был вопрос?

– Откуда вы знаете? – спросила она.

– Я читал дневник вашей мамы.

Лилиана Сворович даже подскочила.

– Я вижу, вам свойственно лезть в ботинках в чужую жизнь, – сказала она резко.

– Поверьте мне, я это делаю не ради удовольствия. У меня такая работа. Может, продолжим?

– Нет! Я устала, а кроме того, не знаю, захочу ли я еще говорить с человеком, который любит порыться в чужом грязном белье.

Комиссар Зацепка покраснел:

– Вы хотите меня оскорбить?

– Да, можете это так понимать.

«Будет тяжело, – подумал он. И еще подумал: – Она – мой Раскольников».

Он пришел к этому убеждению, когда она рассказала ему о ночной сцене в ванной. Нина С. не хотела признаваться, которая из ее дочерей очутилась там, потому что так же, как он, понимала, что это может повлиять на дальнейшее расследование. Той ночью мать и дочь заключили негласный союз. Он был в этом так же уверен, как в том, что его зовут Анджей Зацепка. В этой ситуации все равно, кто из них стрелял, они были как соединяющиеся между собой сосуды. Поскольку мать сама явилась в полицейский участок, это значило, что Барана убила ее дочь. Теперь следовало только умело все разыграть и добиться от нее признания, где находится оружие!

– Хорошо, тогда закончим на сегодня, но приглашаю вас завтра к девяти, – сказал он спокойно.

Лилиана взглянула ему прямо в лицо:

– А если я не приду?

– Придешь, – сказал он, – потому что больше себя ты любишь свою мать.

В ее глазах он заметил слезы, вдруг из надменного бойца она вновь превратилась в испуганную девятилетнюю девочку.

И тогда комиссар Зацепка сделал нечто такое, чего никак не ожидал от себя: он подошел и крепко ее обнял.

– Все будет хорошо, – сказал он тихо, хотя знал, что уже ничего не будет хорошо.

Он не мог ее защитить, потому что они встретились слишком поздно.

У комиссара Зацепки была тяжелая ночь. Ему попалось самое трудное дело в жизни, и вдобавок, вопреки всякой логике, он боялся его развязки. У него в руках уже были все недостающие звенья, но все в нем протестовало против того, чтобы их соединить.

Зацепка вспомнил шутливый афоризм Ежи Леца: «Сойдем с дороги Правосудия! Оно слепо» . Он всегда понимал это так, что лучше не мешать, не стоять поперек пути Правосудию, но сейчас подумал, что, вероятно, писатель призывает его уйти с этого пути, потому что Фемида с повязкой на глазах топчет всех, виновных и невинных… Факты никогда не поддаются однозначной оценке, как в этом деле… Если эти женщины впутались в преступление, действительно ли они виновны? Им попался противник, который сумел это слепое Правосудие перетянуть на свою сторону только потому, что знал лучше своих жертв, как это сделать. Ведь это же они стали жертвами. Выстрелы, прогремевшие на Ружаной, были лишь следствием этого. Будь комиссар Ежи Лецом, он бы покусился на сентенцию: «Не играй со слабостью – она может поднять меч». Они подняли меч. Надлежало ли их за это наказывать?

Комиссар вдруг опомнился. Что за мысли лезут ему в голову? Он был всего-навсего полицейским, от которого требовалось найти доказательства преступления и передать их в прокуратуру. Еще он должен найти оружие, из которого стреляли.

«Она мне скажет, где его спрятала, – подумал он, – это только вопрос времени». Он знал, чувствовал, что это она стреляла. Уже когда давала показания ее сестра, он сделал некоторые записи, даже выделил жирным свою пометку: негодяй – смышленая дочь.

Зацепка заварил чай, это был целый ритуал. У него был заварочный чайник из обожженной глины, который долго сохранял аромат чайных листочков. Он никогда не пил чай мимоходом в городе, потому что считал дикостью заваривать его в пакетиках.

С чаем была связана извечная проблема: из чего его пить? Конечно, он предпочел бы из тонкого фарфора, у комиссара было даже несколько чашек, которые ему достались по наследству от одной из теток. Звучит это, может быть, смешно, но она их завещала ему. Они якобы представляли собой какую-то ценность, к сожалению, во время переезда кое-что из сервиза разбилось, и теперь он был не в комплекте. Но Зацепка все равно им не пользовался. Он редко принимал гостей, а уж если и случалось, то это были коллеги с работы, и он выглядел бы глупо, если бы выставил на стол такую изящную посуду. Впрочем, его сотрудники чаще всего приносили с собой баночное пиво.

А он, тоскуя по фарфору, в котором чай имел бы лучший вкус, пил его из обычной кружки, как и пристало настоящему мужчине.

Сейчас, сидя за столом, он просматривал свои записи.

«Они, несомненно, были в сговоре, иначе мать не созналась бы так поспешно. Это ясно, что она прикрывала дочь, – размышлял он. – Они наверняка начитались, что можно проверить, кто стрелял, по следам пороха на коже рук и одежде. Поэтому все продумали втроем. Пространные показания первой дочери имели целью запутать следствие, это точно… Она как-то так сразу смирилась с арестом матери: „Я не знаю, зачем мама это сделала. В последнее время она, казалось, стала спокойнее. Не знаю, зачем она стреляла в Ежи Барана“».