— Дальше, милочка, дальше… — Сверкающая полоска стали коснулась ее подбородка.

— В паломничество княгиня отправилась, господин. Милости у Господа вымаливать… И покровительства… святых чудотворцев Петра и Февроньи…

— Куда?

— К храму нашему… На Боровинкином холме.

— Какое же это паломничество? — опустил клинок Андрей. — Тут ходьбы полчаса.

— Она… Она на коленях пошла, княже. Милости вымаливать. О сохранении покоя семейного.

— Дура, — убрав саблю в ножны, повернулся спиной к кухарке Зверев. — О спасении семьи Богоматери молятся.

О святых Петре и Февронье Муромских кухарка могла бы и знать. Чай, не язычница, не католичка. Эти двое, хоть и были супругами, но спасением браков не занимались. Вот уже не одно столетие они неизменно оставались покровителями влюбленных. И молились им только о спасении любви.

— Черт! Пахом, ты где?! Где холопы наши новые? Чего делают?

Пахома он вскоре нашел. Пополнение из восьми десятков ребят дядька выстроил на жнивье за деревней и учил первым, простейшим приемам обращения с бердышом: как держать, как перехватывать, как закрываться. Громадных топоров на ушкуе и в доме удалось найти всего двадцать три штуки, и теперь они переходили от ученика к ученику, как эстафетная палочка. Глаза мальчишек горели огнем. Видимо, они воображали, как кромсают татар и упырей, а потом собирают добычу и становятся такими же невероятными богачами, как Илья или Изольд.

— Княже! — увидев Андрея, заторопился навстречу дядька. — Дозволь в грехе повиниться?

— Ты еще голову пеплом посыпь, — усмехнулся Зверев. — Ну откуда за тобой грехи? Перестань. Это я у тебя ныне в должниках оказался.

— Вчерась я поначалу детей малых успел в холопы записать. Не думал, не ждал, что столько ладных парней заявится. Опосля, знамо, недоростков заворачивал. Ныне же смотрю: ну куда их в сечу? Дети же еще! Малые, глупые, слабые. Сгинут ни за грош.

— Вот и хорошо, что дети. Пока вырастут, ты их обучить успеешь, натаскать для битвы. Клинком и бердышом лучше, чем любимой ложкой, владеть станут. Тогда мудрости твоей и порадуемся.

— Не серчаешь, стало быть?

— Нет, конечно. Кормить только их лучше надо. Чтобы мясо нарастало. И к работе тяжелой прямо сейчас приставлять. Чтобы крепли. А то ведь иной холоп и лука не натянет.

— Коли так, — повеселел дядька, — то ты полсотни луков зараз готовь. Пригодятся!

— Приготовлю…

Мысли опять вернулись к серебру. Где его взять? Полсотни луков…

Хотя с другой стороны… Почему бы им пищали не сделать? На то серебро, что за боевой лук мастера просят, железных стволов полсотни сковать можно. А обращаться с ними он мальчишек научит. Не впервой.

Князь стоял, повернувшись лицом к заводи, и увидел далеко внизу, как по излучине дороги под руки ведут полную женщину. Подол ее рубахи спереди был темным, ноги — тоже. В крови, что ли?.. Княгиня… Пожалуй, ближайшие два-три дня она и вовсе ходить не сможет. Какая уж тут ругань и плеть?

— Ты слышишь меня, княже?

— В другой раз, Пахом. В другой раз.

К ужину Полина, естественно, не вышла, как не появилась и к завтраку. Андрей маялся между естественным желанием навестить больную и необходимостью выдержать характер. При всем том букет у его изголовья утром сменился высокими разноцветными люпинами. Неужели сама приходила? Холопкам такие поручения обычно не доверяют.

Что тут оставалось делать? Других забот у князя Сакульского считай что и не было. Удел его трудился с размеренностью хорошо отлаженного механизма: крестьяне занимались землей, дожиная последние участки ржаных полей; у Ладоги стучали топорами корабельщики, готовясь начать работу; крутилось мельничное колесо, каждый день отправляя по мощеной дороге несколько возков с обрезными досками. С женой… Заняться женой тоже как-то все не получалось. На охоту, что ли, опять отправиться?

Его внимание привлек дробный цокот копыт, разлетавшийся далеко по сторонам в тихом корельском воздухе. Тут вообще никто на рысях не носился — жизнь была уж очень тихой и размеренной. Откуда взялся такой торопыга?

— Никак, случилось что? — подняла голову баба, подметавшая крыльцо.

Зверев оперся на перила, глядя в сторону моста. Как раз по нему и должен был пролететь нетерпеливый всадник. Но юный витязь в остроконечном шеломе, алом плаще и тисненом кожаном поддоспешнике свернул не к деревне, а к дому, натянул поводья возле самого крыльца и лихо спрыгнул на землю. Коротко склонил голову:

— Князь Андрей Васильевич? Князь Сакульский?

— С кем имею честь?.. — осторожно начал отвечать Зверев, но паренек его перебил:

— Весть у меня от государя нашего, Иоанна Васильевича. К себе он тебя кличет, князь. Со всей поспешностью.

— Ну и слава Богу, — невольно вырвалось у Андрея. — Со здешними бедами потом разберусь. Пора в Москву.

Двадцатилетний царь встретил его в серой монашеской рясе из тонкого сукна; голову укрывал небольшой остроконечный клобук, четки в руке были деревянные, нанизанные на простую пеньковую нить. Илью бы сюда да Изольда и мордой ткнуть, как настоящие повелители одеваются. А то разрядились как фанфароны при первой возможности, недоросли деревенские!

Андрей кашлянул, подошел, приложил руку к груди, поклонился:

— Прости за дерзость, государь, но гонец передавал, что я нужен тебе срочно и должен поспешать, как только возможно.

— А-а, князь Андрей Васильевич, — дотронулся пальцами до его плеча правитель. — Очень вовремя ты явился, очень. Дозволь познакомить тебя, Петр Ильич, с князем Сакульским. Тем самым, что жизнь мою дважды при покушениях спасал. Однако же более всего известен он тем, что в битве с Сигизмундом у Пскова ручницы огненного боя супротив поляков удачно использовал. Это такие пищальки маленькие, всего с большой палец калибром. Сказывают, городок наскоро, за пару часов, на поле битвы соорудил и весь день осаду в нем супротив многих тысяч выдерживал. Он же для холопов своих оружие дивное придумал — бердышом называется. Столь ловко ратники в сече им пользуются, что ныне уж многие бояре и князья для холопов своих точно такие же топоры большие сковали. И ты знакомься, княже. Это воевода мой, один из лучших. Князь Шаховской.

— Князь Шаховской? — вздрогнул Зверев. — Воевода путивльский?

— Он самый, — кивнул ему облаченный в тяжелую московскую шубу воин. — И я о тебе, молодец, наслышан, наслышан…

Молодой человек внимательно вгляделся в рогатого владельца Людмилы, о котором до сего дня мало что знал. Ростом князь ему почти не уступал. Вытянутое лицо с глубокими морщинами на щеках и под светло-голубыми глазами, острый крючковатый нос, длинная, на полметра, узкая борода. Стариком Петр Ильич явно не выглядел. Может, и был — но не выглядел. Есть такие люди, что с годами только матереют, крепче и выносливей становятся. Из-под высокой бобровой папахи выбивались седые пряди — похоже, князь тоже носил о ком-то траур.