Третья комната, очевидно детская. Четыре кроватки по углам слишком маленькие для взрослого хоббита. Два стола, скорее письменных, чем обеденных, четыре табуретки разных размеров, от нормальной, рассчитанной на взрослого хоббита, до совсем миниатюрной, впору младенцу, только-только научившемуся сидеть. Больше никакой мебели. Круглое окно выходит на третью сторону света, ну-ка, посмотрим, что у нас с этой стороны? Я подсознательно ожидал снова увидеть луг, лес и скалу, и поэтому то, что я увидел на самом деле, оказалось сюрпризом. А увидел я деревянный одноэтажный дом в каких-то ста футах от меня. Деревянный сруб, круглое окно, труба над крышей… Интересно, кто живет в этом доме?… Для людей он мелковат… Не хоббиты же в нем живут? Или в этом мире хоббиты живут не в норах, а в домах? Посмотрим…

Четвертой комнатой оказалась кухня, в которой была-таки печь, и не примитивная, курная, а продвинутая, с трубой, но совсем маленькая, пригодная только для приготовления пищи, но никак не для обогрева, наверное в этих краях и впрямь не бывает зимы. Но тогда вроде бы должно быть круглый год жарко, а сейчас совсем не жарко.

Я вышел на улицу, огляделся по сторонам, и открывшийся вид потряс меня до самых глубин моей хоббичьей души. Наверное, подобные пейзажи рисуют иллюстраторы Красной книги, но в реальной жизни редко кому удается узреть своими глазами подобную красоту.

Со всех четырех сторон вздымались горные кручи, невероятно высокие и почти отвесные, но странным образом они не загораживали солнечный свет, не превращали котловину, у края которой стоял я, в подобие каменного колодца, а лишь оттеняли строгой мертвой красотой пышную зелень маленького островка жизни среди бескрайнего моря мрачных отрогов, громоздящихся один на другой. Наверное, я зря называю их мрачными, ведь если мрак не затмевает свет, а только оттеняет его, такой мрак вряд ли стоит называть мраком. В моей памяти всплыло новое сравнение — театр. Я видел Минаторский императорский театр через волшебное зеркало, и я читал, что все театры устроены примерно одинаково — круглая сцена в центре и скамьи для зрителей, вздымающиеся концентрическими окружностями. Горы вокруг меня вздымались не совсем концентрическими окружностями, но чем-то напоминали скамьи театра, а я находился как бы на сцене, где крутился на месте с разинутым ртом, как детский волчок, впитывая в распахнутую душу холодную силу окружающей красоты. Если разделить окружающий мир на уровни, подобно тому как делятся места в театре, то голые скалы занимали самый дальний и верхний уровень. Ближе и ниже склоны гор покрывала густая зелень лесов, а дно котловины почему-то не заросло деревьями, а представляло собой пышный зеленый луг, пахнущий свежей травой, над которой жужжат многочисленные насекомые. Кстати, похоже, что среди них нет кусачих, а если это действительно так, то я попал не в самый плохой мир.

Лишь в одном месте стена гор раздвигалась, открывая выход наружу. Здесь местные майары сотворили нерукотворный мост, аркой выгибающийся над пропастью, уходящий далеко-далеко.

Вдоволь налюбовавшись пейзажем, я обратил внимание на ближайшие окрестности. На краю котловины стояла деревня из пяти домов в один ряд, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка. От ряда домов уходила утоптанная тропинка к мосту над пропастью. Никаких полей или огородов, никаких свинарников и курятников, никакой скотины на лугу. Как же местные жители добывают себе пишу?

Из-за угла самого дальнего от меня дома с радостными криками выбежала стайка хоббичьих детей — мальчик лет десяти и две девочки лет семи-восьми. Они играли то ли в салочки, то ли в какую-то другую игру, эта игра всецело заняла их, и они не обратили никакого внимания на мою фигуру, неподвижно застывшую менее чем в двухстах шагах от них. Поразительная беспечность!

Я посмотрел вдоль деревни и немедленно встретился взглядом со смазливой женщиной-хоббитом, сидящей на крыльце самого дальнего дома, из-за угла которого только что выбежали дети. Я вежливо поклонился и поспешил к ней, чтобы представиться по всем правилам. Негоже воспитанному хоббиту кричать через всю деревню, подобно людскому смерду.

— Приветствую тебя, почтенная, — обратился я к ней через минуту, сгибаясь в почтительном поклоне. — Хэмфаст, сын Долгаста, из клана Брендибэк к твоим услугам.

Женщина усмехнулась.

— Не оклемался еще, — сообщила она, — но хоть ходишь на своих двоих, а не валяешься пластом. Честер! — внезапно закричала она во всю глотку. — Честер, иди сюда скорее!

Из недр дома выскочил вихрастый постреленок лет восьми, торопливо дожевывавший что-то запретное, если судить по хитрому выражению его лица. Увидев меня, он замер на месте, и грязноватый большой палец его правой руки немедленно скользнул в непроизвольно разинувшийся рот.

— Честер, — сказала женщина, — сходи к папе, скажи, что больной дядя уже ходит, но еще не совсем здоров. И смотри по сторонам, чтобы с тобой не случилось то же самое, что с дядей.

Честер задумчиво окинул меня взглядом сверху вниз, а потом снизу вверх (будь я женщиной, я бы сказал, что он раздевает меня взглядом), подвигал челюстью, будто продолжал что-то жевать, и задумчиво спросил:

— Так что, дядя не умрет?

— Нет, не умрет.

— Почему? Шаня умерла, а дядя не умрет. Это неправильно!

— Честер! — повысила голос женщина. — Бегом к папе! — Она повернулась ко мне. — Извини, почтенный, Честер еще недостаточно вырос, чтобы быть вежливым.

— Я не обижен, — ответил я. — На детей глупо обижаться.

Женщина облегченно вздохнула.

— Ну пойдем, что ли, в дом, — сказала она. — Проголодался небось.

Внезапно я понял, что действительно проголодался. И мы вошли в дом.

Внутри этот дом оказался в точности таким же, как и тот, в котором я очнулся, только этот дом не был пустым. Большой обеденный стол застелен скатертью, покрытой искусно вышитыми цветами, на полках множество мелких вещичек и безделушек, которые неизбежно появляются всюду, где живет женщина, слева и справа от окна висят традиционные гобелены. И эти гобелены немедленно притянули мой взгляд.

Гобелен слева от окна изображал пейзаж. Одинокая гора, столь огромная, что не поместилась целиком в картину, прихотью майаров на ее склоне возникла большая ровная площадка, и на этой площадке стоит город, обнесенный белокаменной стеной. Многочисленные здания, деревянные и каменные, громоздятся за стеной, дае башни, одна снежно-белая, другая грязно-серая, вздымаются в небо. Ворота крепости широко распахнуты, многочисленные хоббиты входят в них и выходят из них с деловым видом. А справа от ворот, на заднем плане… никаких сомнений, это тот самый ажурный мост над пропастью, который я видел минуту назад.

— Этот город… он сразу за мостом? — обратился я к хозяйке дома.

— Слава Оберику, к тебе возвращается память, — ответила она. — Это Сакред Вейл. Вспомнил?

Я отрицательно помотал головой и обратил взгляд на второй гобелен. Странная картина — воин в тяжелой броне и глухом шлеме, вооруженный длинным, слегка изогнутым мечом и небольшим круглым щитом, на котором изображен зеленый дракон, изрыгающий пламя. Воин сидит верхом на самом настоящем зеленом драконе, и на спине воина сквозь щели в броне торчат зеленые перепончатые крылья, в данный момент сложенные. Это что, помесь орка с драконом? Разве такое возможно? Воин сражается, он отбивается мечом от целой стаи куропаток-переростков. Несмотря на то что эти птицы не кажутся опасными, присмотревшись, понимаешь, что дела странного рыцаря совсем плохи. На его броне не видно разрубов и вмятин, но в его позе, в повороте головы, в замахе руки — во всем облике сквозит отчаяние, заметно, что он сражается из последних сил и недалек тот миг, когда одна из куропаток, более удачливая, чем ее товарищи, прорвется сквозь веерную защиту и… И что? Просунет свой нестрашный клюв сквозь смотровые щели шлема и вырвет глаза воина? Глупость какая! Но все же почему бой выглядит таким безнадежным?