Ее слова испугали намеком на то, чего она все еще ждала от него и чего он все еще не мог ей дать.

— Значит, вы ответили согласием? — переспросил он, чтобы выиграть время.

— Согласием или отказом… не важно. Я должна вам что-то сказать. Хочу вашего совета.

— В последний момент?

— В самый последний. — Сделав паузу, она спросила неожиданно с ноткой беспомощности: — Что мне делать?

Он посмотрел на нее так же беспомощно. Он не мог сказать: «Спросите себя… спросите родителей». Добавь она еще слово, и ее столь легкое притворство рассеялось бы. Ее «Что мне делать?» означало: «Что вы собираетесь делать?» — и он знал это, и знал, что она это знает.

— Я не гожусь в советчики по матримониальным делам, — заговорил он с натянутой улыбкой, — но вы мне виделись совершенно иначе.

Она была безжалостна.

— И как же?

— Что называется, счастливой, дорогая.

— Называется… видите, вы сами в это не верите! Ну и я тоже… во всяком случае, не в такой форме.

Он задумался, потом сказал:

— Я верю, что попытаться стоит… даже если попытка будет лучшее, что вас ждет.

— Я попыталась, и неудачно. И мне двадцать два, и я никогда не была молода. Думаю, мне не хватает воображения. — Она тяжело вздохнула. — Теперь я хочу чего-то другого. — Казалось, она подыскивает верное слово. — Хочу быть видной фигурой.

— Видной фигурой?

Она густо покраснела.

— Вы улыбаетесь… думаете, это смехотворно, вам это не кажется стóящим. Это потому, что у вас всегда все это было. А у меня — нет. Я знаю, как папа пробился наверх, и хочу сделать следующий шаг — пробиться еще выше. Да, у меня не очень развитое воображение. Я всегда любила факты. И поняла, что мне нравится тот факт, что я буду княгиней… выбирать, с кем мне общаться, и быть выше всех этих европейских знатных особ, перед которыми склоняются папа и мама, хотя думают, что те презирают их. Вы можете быть выше этих людей, просто оставаясь самим собой; вы знаете — как. Но мне нужен трамплин… небоскреб. Папа и мама трудились до изнеможения, чтобы дать мне образование. Они думали, что образование важная вещь, но поскольку мы все трое обладаем посредственными умственными способностями, то оказались окружены посредственностями. Неужели вы полагаете, что я не вижу насквозь всех этих мнимых ученых, мнимых художников и прочих шарлатанов, которыми мы окружены? Вот почему я хочу купить место на самой вершине общества, где буду достаточно могущественна, чтобы собрать вокруг себя людей, каких желаю, выдающихся людей, подходящих людей, и помогать им, поощрять культуру, как те женщины эпохи Возрождения, о которых вы всегда говорите. Я хочу делать это ради Апекс-Сити, понимаете вы это? И ради папы и мамы тоже. Хочу, чтобы на моем надгробии были высечены все те титулы. Это, во всяком случае, факты! Не смейтесь надо мной… — Не договорив, она неловко улыбнулась и отошла от него в другой конец комнаты.

Он сидел, глядя на нее со странным чувством восхищения. Ее жесткий позитивизм действовал бодряще на его разочарованную душу, и он подумал про себя: «Какая жалость!»

Вслух же сказал:

— Я и не думал смеяться. Вы великая женщина.

— Значит, я буду великой княгиней.

— О… но вы могли бы быть еще более великой!

Она снова вспыхнула:

— Не говорите так!

— Отчего же?

— Оттого что вы единственный мужчина, с которым я могу представить себя великой иначе.

Ее слова взволновали его… неожиданно. Он даже сказал себе: «Боже мой! если бы она не была так умопомрачительно богата…» — а затем на миг соблазнился убедительной картиной всего того, что он и она могли бы свершить, имея то самое богатство, что его ужасало. В конце концов, в ее идеалах не было ничего вульгарного — твердые и конкретные, под стать ее грубоватым и тяжелым чертам; но было в них некое мрачное благородство. И когда она произнесла: «великой иначе», он знал: она прекрасно понимала, что говорит, а не просто пыталась заманить его, вынудить ступить в ловушку. В ней не было ни капли хитрости, кроме той, что выдавила из себя сама ее прямая душа.

— Великой иначе, — повторил он.

— Не это ли вы назвали счастьем? Я хотела быть счастливой… но мы не вольны выбирать.

Он подошел к ней:

— Да, никто не волен выбирать. И как кто-то может дать вам счастье, если он сам несчастлив?

Он взял ее ладони, ощущая, какие они крупные, мускулистые и волевые, даже тая у него в руках.

— Моя бедная Корал, разве я чем могу помочь вам? Что вам нужно, так это быть любимой.

Она отступила назад и твердо и открыто сказала:

— Нет — просто любить самой.

Парижским зимним утром под нескончаемым мелким дождиком Сюзи Лэнсинг, отведя четверых старших детей Фалмеров в школу, возвращалась одна в маленький домик в Пасси, где она жила с ними последние два месяца.

На ней были обыкновенные ботиночки, старый дождевик и прошлогодняя шляпка, что отнюдь не расстраивало ее, хотя она особенно и не гордилась своим нарядом. По правде сказать, она была слишком занята, чтобы много думать об этом. С тех пор как она взялась присматривать за детьми Фалмеров, пока их родители находились в Италии, ей пришлось пройти суровую школу материнских обязанностей, когда каждая секунда ее времени с утра до вечера была наполнена делами, которые требовалось сделать немедленно, и другими, которые нужно было не забыть сделать позже. Фалмеров было только пятеро, но иногда они превращались в победоносную армию, и их способность к увеличению своих рядов равнялась лишь умению растворяться, исчезать, становиться неслышными и, так сказать, превращаться в единую взъерошенную темно-русую голову, склоненную над книгой в каком-нибудь углу дома, где никому не приходило на ум искать их, — конечно же, в комнате бонны в мансарде или в чулане в подполе, где хранились сундуки, — с этой целью и выбранном.

Несколькими месяцами ранее эта резкая смена (то они всюду, то их нигде не видать) казалась Сюзи одной из самых несносных их черт, не позволяющих рассчитывать на передышку. Но сейчас она чувствовала иначе. В ней родился интерес к своим подопечным, и поиск ключа к логике их поведения, общего или индивидуального, был для нее таким же увлекательным занятием, как распутывание детективной интриги.

Что больше всего интересовало ее во всей этой беспокойной истории, так это открытие, что в их поведении есть система. Эти маленькие создания, которые набирались опыта, швыряемые бурными волнами жизни своих родителей, сумели выработать подобие системы самоуправления. Джуни, старшая (которая уже выбирала матери шляпки и пыталась навести порядок в ее гардеробе), была у них признанным вождем. В свои двенадцать она усвоила много такого, о чем ее мать знала лишь понаслышке, а Сюзи, ее временная мать, даже не подозревала: она веско говорила о многих жизненно важных вещах — от касторки до фланелевого нижнего белья, от справедливого обмена марками или стеклянными шариками до количества порций рисового пудинга или джема, на которые имел право каждый ребенок.