Запахло чистым и крепко накрахмаленным бельем.

Запахло постелью новобрачных.

Они тоже наслаждались той ночью, летней, прохладной, свежей ночью, как и все остальные в Динчжуане. Сначала сидели на гумне и долго беседовали, а потом зашли в дом и занялись тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина. У кровати горела свеча, и по комнате гуляли сумрачные тени. Полумрачные тени. Дядя с Линлин занялись тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина, и в самый разгар их занятий Линлин вдруг сказала:

– Лян, держи меня в своем сердце.

А дядя ответил:

– Я всегда держу тебя в своем сердце.

– Нет, не держишь.

– Будь я последний пес, если не держу тебя в своем сердце.

А Линлин сказала:

– Я придумала, как сделать, чтобы ты держал в своем сердце меня, а не матушку.

– И как?

– Представь, что я и есть твоя матушка, и не зови меня больше по имени, а зови матушкой. Будешь звать меня матушкой, и матушка больше не придет в твои сны. И ты не будешь думать о том, что скоро умрешь.

Дядя прервал свое занятие и молча уставился на Линлин.

А Линлин выбралась из-под дяди и села в постели, села напротив дяди.

И говорит:

– Теперь ты будешь мне отцом, а я буду тебе матерью. – Линлин залилась краской, и вовсе не из-за занятий, обычных между мужчиной и женщиной, а потому что наконец выпустила на волю слова, которые давно держала в себе. Выпустила их на волю и залилась настоящей краской. Дядя знал, что Линлин – девушка застенчивая, лишний раз голову боится поднять, и даже когда они с дядей оставались наедине, без посторонних, Линлин все равно робела, но зато наедине с ним наружу прорывалась и ее настоящая, дикая натура, и временами Линлин становилась даже дичее самого дяди.

Как-никак, Линлин было всего двадцать четыре, совсем молоденькая.

Как-никак, Линлин умирала, недолго ей оставалось жить, недолго радоваться.

Она сбросила одеяло и голой уселась в изголовье кровати, глядя на голого дядю, и на лице ее появилась озорная улыбка, как будто Линлин задумала новую игру.

– Вот так, Лян, – улыбаясь, сказала Линлин. – С сегодняшнего дня называй меня матушкой. Будешь звать меня матушкой, и я сделаю все, что пожелаешь, стану любить тебя, как родная мать, стану воду выносить, которой ты ноги мыл. И сама буду называть тебя батюшкой. Но раз уж я зову тебя батюшкой, ты должен делать все, что я пожелаю, как мой отец при жизни.

Договорив, Линлин поластилась к дяде, словно ребенок к взрослому, словно балованный ребенок, поластилась и откинула голову, заглядывая дяде в лицо. Она больше не улыбалась, но на ее губах держалась тень улыбки, легкий след улыбки, Линлин как будто не могла дождаться, когда дядя назовет ее матушкой, не могла дождаться, когда сама назовет его батюшкой, и в нетерпении поглаживала пальцами дядину кожу, водила по ней кончиком языка. Вот она облизала лихоманочные язвы на его груди – словно влажный ветерок пролетел по гнойным бугоркам. Щекотный ветерок. Жгуче-щекотный. До того щекотный, что дядя с трудом удержался, чтобы не расхохотаться и не подмять ее под себя.

И сказал:

– Ты бесовка.

– А ты бес.

– Ты лисица в человечьем обличье.

– А ты лис в человечьем обличье.

И дядя сказал:

– Матушка… Мне уже невтерпеж.

Линлин обомлела, будто не ожидала, что дядя в самом деле назовет ее матушкой. Испуганно вскинула голову и вгляделась в дядино лицо, словно хотела прочесть по нему, шутит он или серьезно, и увидела прежнюю бесстыжую улыбку, нахальную улыбку, глуповатую улыбку, но, кроме неизбывного нахальства, проглядывало в дядиной улыбке и что-то честное. И, будто наказывая его за бесстыдство, Линлин тихо отвела дядину руку, когда он снова к ней потянулся, и от нетерпения дядя перестал улыбаться и серьезно посмотрел ей в лицо. И сказал, помолчав, сказал не тихо и не громко:

– Матушка…

Линлин ничего не ответила, но в обращенных на дядю глазах снова появились слезы. Она не позволила им упасть, помолчала немного и, будто в награду, будто в награду за то, что он назвал ее матушкой, взяла дядину руку и положила себе на грудь.

Все звуки в комнате смолкли, остались лишь голоса дяди и Линлин. Остались лишь голоса да скрип кровати. Чжи-чжи, та-та, скрипела кровать. Чжи-чжи, та-та, скрипела кровать, словно у нее вот-вот подломятся ножки. Но дяде с Линлин было недосуг думать про сломанную кровать, они повалились в постель и будто обезумели.

Обезумели от своего занятия.

От своего безумного занятия.

Одеяло сбилось и улетело под кровать. Им было не до одеяла, пусть летит под кровать.

И одежда их тоже полетела под кровать. Им было не до одежды, пусть летит под кровать.

Они обезумели от своего занятия, и все вокруг летело под кровать.

Они окунались в безумие, и все вокруг летело под кровать..

Когда Линлин проснулась, солнце было уже высоко. Вчерашнее безумие так ее утомило, что она надеялась уснуть и больше никогда не просыпаться, но наступило утро, а Линлин с дядей были все еще живы.

Она проснулась раньше дяди, его храп густой кашей обмазывал стены сарайки, а Линлин вспоминала вчерашнее безумие, как он называл ее матушкой, а она его батюшкой. Как они называли друг друга и как безумствовали. Батюшки, матушки, как они безумствовали. И, вспомнив вчерашнее безумие, вспомнив, как они называли друг друга, Линлин залилась краской, улыбнулась, потихоньку встала с кровати и неслышно открыла дверь – ворвавшийся в комнату свет оттолкнул ее назад, Линлин покачнулась, но удержала равновесие и увидела, что солнце подбирается уже к середине неба – значит, скоро полдень. Пшеничные поля за гумном пышно синели, а над ними витал золотистый запах. В Динчжуане было, как всегда, тихо. И среди этой тишины из деревни к полям двигалась целая процессия с лопатами, веревками и похоронными носилками. Люди в процессии большей частью молчали. Кое-кто был облачен в белые траурные шапки, в траурные платья, большей частью люди молчали, шагали себе с одеревенелыми лицами, никто не скорбел, но никто и не радовался. Только двое с лопатами переговаривались, посмеивались, один говорит: не смотри, что погода стоит хорошая, а пшеница пошла в рост. Осенью придет страшная засуха. Другой спрашивает: это почему? А тот ему: так в «Десятитысячелетнем календаре» сказано. Сказано, что год с шестым високосным[27] всегда засушливый. Переговариваясь, они поравнялись с гуменной сараюшкой, и Линлин увидела, что это идут соседи Дин Сяомина. И крикнула:

– Дядюшки! А кто помер?

– Чжао Сюцинь!

Линлин так и обомлела:

– Я же ее на днях здесь видела,