– У меня нет родных, все умерли.

– Простите. Тогда друзей…

– У меня нет друзей! ― Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: ― Они все меня предали.

Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:

– Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?

Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.

– Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.

По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.

– Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве24, мало этого?

– Живые существа противоречивы. ― Все та же болезненная улыбка на его лице. ― Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?

Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.

– Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть ― одеждой, а инстинкт защиты территории ― идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.

– Первая война, ― понуро повторяет Райз. ― Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.

Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:

– Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?

На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.

– Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.

– Не совсем понимаю.

Райз оживляется, перестает сутулиться. Подается чуть ближе, вглядываясь в меня, будто решая: сказать или нет. У него хитрое, какое-то даже бесовское выражение глаз.

– Дар, ― повторяет он, ― и не единственный.

Следующий поступок срывает с моих губ удивленный возглас: Амбер сует руку в костер и хватает пригоршню углей. Показывает мне сжатый кулак и… продолжает заговорщицки улыбаться. Определенно, я рано решил, что этот молодой человек здоров умственно. Он абсолютно ненормальный, и, возможно, дело не в контузии.

– Что там, доктор? ― раздается его вкрадчивый шепот. ― Что в руке?

– Бога ради! ― Я явственно слышу шипение, с которым лопается от жара его кожа. ― Бога ради, зачем вы это? Бросьте, Амбер!

Он смеется и уворачивается, едва я пытаюсь схватить его кулак. Заваливается на траву, продолжая держать руку высоко поднятой и хохотать. Я все-таки сжимаю запястье и принимаюсь разгибать пальцы, впрочем, стойкое ощущение, что я ковыряю булыжник ― такие крепкие эти костяшки. За мной умиротворенно, снисходительно наблюдают снизу вверх.

– Бросьте! ― требую, сдаваясь. ― Бросьте угли, и я обработаю вам ладонь! Что…

– Смотрите. ― Амбер перестает смеяться так же неожиданно, как начал. ― Просто… смотрите.

Кулак, который я по-прежнему держу, плавно разжимается и выпускает на волю золотистого светлячка. Больше в руке ― совершенно целой ― ничего нет, и Амбер проворно ее высвобождает, затем как ни в чем не бывало садится. Отряхнувшись, он кидает на меня взгляд, открывает рот и… заливается очередной порцией хохота.

– Ох доктор, доктор… ясно, вы никогда не видели волшебства! А между тем его надо любить, иначе можно и с ума сойти!

Я действительно в первую минуту оторопел: увиденное необъяснимо. Но почти сразу я вспоминаю всяких разъезжающих в фургончиках ловкачей в пестрых сюртуках ― целителей, спиритуалистов, чревовещателей. Вот оно что! Что ж, странности сразу теряют странность.

– Так вы иллюзионист? ― Я хлопаю себя по лбу. ― О боже, я-то думал, вы сумасшедший. Нельзя меня так пугать!

Амбер обрывает смех и уязвленно сдвигает брови.

– Иллюзии? За кого вы меня принимаете? Моя магия реальна!

– Ах ну да, несомненно. ― Понимая, что высказался неэтично, смягчаюсь. ― Как и у всех вас. Извините, я слегка скептик по натуре. Но этот трюк был…

– Не трюк!

– …Превращение было эффектным. Сможете мне его объяснить?

Секунд пять он молча буравит меня взглядом и, кажется, обижается. Потом, с чем-то смирившись, пожимает плечами и принимает прежнюю позу: нахохливается у огня. При этом он по-прежнему улыбается с самым загадочным видом.

– Раз вы так, то никакого раскрытия секретов. Магия этого не любит.

– Что ж, как знаете. Но это все равно было красиво.

Посидев еще немного, мы уходим спать. Амбера смаривает, едва он опускает голову; я же, хотя вроде бы устал, долго лежу и прислушиваюсь к гуляющему ветру. Я даже различаю дыхание солдат в раскинутом по соседству госпитале, впрочем, это ― слушать, не хрипит ли кто, не захлебывается ли, не зовет ли на помощь, ― уже привычка. Но я могу быть спокоен: второй помощник сегодня дежурит, а самую простую помощь окажет и раненный в плечо коллега. На этой мысли я смежаю веки.

…Мне снится что-то странное, даже для непростого дня. Будто меня будит стон боли, будто, открыв глаза, я вижу: Амбер сел и глядит в пустоту, а бледное лицо его искривлено в невероятной муке. Рука дергается и прижимается к животу.

– Нет, нет… только не сейчас!

– Что с вами?

Мой шепот звучит совсем сипло, но ответ ― еще глуше:

– Нет, ничего… спите.

Меж его пальцев струится кровь. Ею обагрены и рубашка, и походное одеяло, и вытоптанная земля. В невероятном ужасе я подаюсь навстречу.

– Амбер? Вы ранены?..