„Вы сами себя выдали своим мельканием над бруствером“, ворчит лейтенант. „Меняйте позицию и в следующий раз ведите себя осмотрительнее“.

Втроем мы выползаем из окопчика, упираясь носом в подошвы впереди ползущего. Внезапно мы слышим приближающийся свист. Вместе с моим напарником и младшим лейтенантом мы падаем в соседнюю ячейку и боковым зрением видим, как только что покинутый нами наблюдательный пункт взлетает на воздух из-за прямого попадания снаряда.

Я невольно крещюсь, после чего мои руки безвольно опускаются. Провидение прислало проверяющего лейтенанта к нам в нужный момент. Я смотрю на скрючившегося напротив меня напарника и вижу, что его лицо стало белым как простыня. Это отчетливо видно, несмотря на то, что свободная от бороды часть его физиономии покрыта землей.

Он вздыхает и продолжает ползти за младшим лейтенантом. Вылезая из ямы мы замечаем, что лежали на большой бурой куче, которая представляла собой свидетельство постоянных посещений этого окопчика нашими сослуживцами во время долгих бессонных дежурств в дозорах. Несмотря на это обстоятельство, эта стрелковая ячейка нам в сто раз дороже той, что мы покинули за мгновение до разрыва.

Младший лейтенант исчезает из зоны нашего обзора, мы продолжаем ползти, и снова слышим приближающийся свист. Удивительно, что по свисту приближающегося снаряда можно определить, летит он мимо или прямо к тебе. Мы снова скатываемся в стрелковую ячейку, благо они расположены довольно близко друг к другу. Метрах в девяти перед нами слышится треск. Как только огонь затихает, мы ползем дальше и обнаруживаем лейтенанта, склонившегося над лежащим прибывшим к нам совсем недавно унтер-офицером. Мы спешим к нему на помощь и когда приближаемся, то я вижу что у унтера из спины под левой лопаткой торчит осколок величиной с мою ладонь. Кровь пузырится и пульсирует из раны и на его губах также видна кровавая пена.

Я ничего не могу поделать. Унтер-офицер внезапно открывает глаза, смотрит на фенрика и медленно выдыхает окровавленным ртом: „Я умираю… Пошли мои часы моей матери. Выиграйте вой… ну“.

Все кончено. Мы оттаскиваем тело в сторону, и мой напарник отправляется за носилками, чтобы было легче транспортировать тело в узкой траншее.

Воздух! Откуда-то я слышу шум, смотрю в небо и вижу звено из девяти самолетов, сбрасывающих метровые бомбы. Я прикидываю разные пути спасения, но все кажется безнадежным. Я не успеваю выбраться из зоны бомбардировки, поэтому просто остаюсь в окопе, в котором меня застала судьба.

Что-то падает и свистит так пронзительно, что мое сердце замирает. Я больше не слышу грохота разрывов, хотя они вздымаются землей и снегом совсем рядом со мной. Мой слух улавливает только страшный вой падающих бомб. Я приседаю на корточки, зажмуриваю глаза, и напрягая все мышцы пытаюсь свернуться таким образом, чтобы меня было как можно меньше.

Невозможно описать психологическое напряжение за те несколько секунд, пока бомба проходит свой путь с небес до земли. Страх кричит во мне, все мое тело напряжено и пот струится по моему лбу.

„Господи, пронеси! Промахнитесь, промахнитесь“, — звучит внутри меня до тех пор, пока очередная бомба не разрывается рядом со мной.

Несмотря на то, что мои глаза плотно зажмурены, вспышка пронзает мои веки и я становлюсь незрячим. Взрывная волна приподнимает меня и бросает снова на землю.

Тишина. „Это конец“, проносится у меня в голове и я еще не понимаю, где я нахожусь. Жив я или я мертв? Я не знаю этого. Я дышу с трудом… „Раз я дышу, значит воздух мне еще необходим“, — проносится в моем мозгу. Я осторожно открываю глаза, и убеждаюсь в том, что они видят.

Я по шею погребен в земле, сучьях и снеге. Я с трудом пытаюсь выбраться и слышу свист пуль, который напоминает мне о широком разнообразии вариантов смерти на войне.

Я осторожно ощупываю себя и осознаю что все мои части тела на месте. Быстро оглядевшись я понимаю, что артиллерийский огонь так же мощен, как и до начала бомбардировки.

Одновременно с этим я замечаю, что рядом со мной образовалась воронка диаметром около пяти метров, которая задела кусок траншеи, ведущей к убежищу. От нее метрах в восемнадцати, прямо посреди окопа еще одна воронка по направлению к блиндажу. „Мой напарник!“, проносится у меня в голове, „он же пошел за носилками“.

Я достигаю блиндажа, и когда я заползаю за угол, я обнаруживаю своего приятеля погребенного в сугробе похожим на тот, что завалил меня. Напарник цел и невредим.

Грохот артиллерийского обстрела усиливается и продолжается вплоть до самого заката. Помимо него мы переживаем еще восемнадцать авианалетов. В темнеющих сумерках, к нам опять подползает лейтенант.

Мы искренне удивляемся тому, что он еще жив, не говоря уже о других бойцах. Наше удивление становится еще больше, когда мы узнаем что потеряли всего двух человек — нового унтер-офицера и одного набожного солдата, за две недели до этого сообщившего что погибнет именно в этот день. Его убил шальной осколок, когда он вышел из блиндажа по естественной надобности. До этого он целый день безвылазно просидел в убежище.

„Ему попало прямо в шею, пробив затылок. В остальном на теле ни единого повреждения.“ — завершает свой рассказ офицер.

Проходит еще один день с „обычным артиллерийским обстрелом наших позиций противником“. А наш пулеметный взвод опять остается без командира»[66].