Дитрих провел там дрожащей рукой… похоже, осколок чана саданул снизу стула, прямо в сиденье, расколов его как раз в то мгновенье, когда он запрокидывался на пол террасы.

Могло быть и хуже. На месте относительно прикрытой тонкой фанерой задницы Дитриха вполне мог оказаться его, ничем не прикрытый, лоб.

«Могло быть и хуже…» — облизал пляшущие губы лейтенант, решаясь… и никак не решаясь дотронуться до сплошного ушиба в паху, горячего и мокрого.

«Могло быть и хуже…» — мысленно твердил он.

О том, разделит ли его мнение Лизхен, дочка зеленщика с их улицы, образцовая, словно с плаката: «Mutter und Kind das…», будущая мать… — об этом думать пока даже не хотелось. А в следующую минуту стрекот мотоцикла прозвучал в его ушах одой «К радости» — свои!

— Нет, господин гауптман! Заминировать автоколонну они не успели… — торопливо семенил подле начальника его адъютант. — Но вот склад с полученным позавчера обмундированием и радиоаппаратурой разграбили, и от роты обеспечения связи, увы и увы…

Адольф-Рауль поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки.

— Что значит это ваше пиитическое вытье, Герман? «Leider und leider»[50]?! Каковы потери? Сколько ранено? Есть ли убитые?

— Убиты двадцать шесть человек, герр гауптман, — не без придушенного злорадства, но внешне хладнокровно рапортовал адъютант. — Ещё шестерых не нашли. Пока обнаружили только обер-лейтенанта Дитера Кампфера, который, впрочем, я думаю, предпочел бы разделить участь своих товарищей…

Ошеломлённый его сообщением шеф районной жандармерии замер, так и не стянув до конца перчатки с узкой ладони.

— Что вы несёте, лейтенант, что значит все?.. — пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. — Это скандал… — простонал он совсем по-граждански, но тотчас же спохватился: — Это катастрофа!

Похоже было, что «окопные» муфточки на погоны ему пригодятся уже в скором будущем… в связи с отправкой на передовую.

— Где этот? Который хотел бы?.. — завертелся на месте гауптман, взглядом выискивая свидетеля катастрофы. — Кстати, почему он «хотел бы»? Что с ним сделали эти изверги?

— Э-э… — несколько стушевался адъютант. — Наш фельдшер сказал, что у него… его… В общем, выражаясь иносказательно, его Ирминсул[51]если не срезан под корень, то существенно повреждён…

Эйхен с несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:

— Они ему, что?..

Гауптман изобразил пальцами ножницы.

— Нет! — замотал головой Герман. — В отличие от автоколонны, его они потрудились заминировать, однако он освободился, буквально у нас на глазах, на глазах у гефрайтера Карла Литца, но…

— Но не весь… — мрачно хмыкнул, догадываясь, Эйхен. — Ведите меня к бедняге и, кстати, о колонне… — он запнулся: — Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. Не будем искушать судьбу, пока не вернемся сюда с батальоном карателей и зондеркомандой «Ваффен-СС». Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит… Времени на всё двадцать минут — и убираемся отсюда.

Отчаянно срывая туго затянутую гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту «крупповского» бронетранспортёра, гефрайтер Карл Литц и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства, от которого по утопленному в грязи телефонному кабелю крохотные голубые искры пробежались до головного «опеля»… Всякий раз, попутно, заглядывая в бензобаки, продырявленные стальным трехгранным штыком, где кроме бензиновых лужиц и испарений находилось ещё и по брикету толовой взрывчатки, заботливо оставленной Степновым.

— Eins… — кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе 32–34, к счастью, нашедшемся сразу, на полу в кабине. — Zwei…

«Drei» — застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.

Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в низкое хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно, второй, третий…

— Die Partisanen! — первым завопил гауптман Эйхен и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «парабеллум».

И если его подчиненные (кто, конечно, остался жив и не зевал, контуженный, по-рыбьи) палили в белый свет, как в копейку, то Эйхен разрядил обойму куда следует, — в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса. И вторую разрядил бы, если б адъютант не докричался шефу на ухо:

— Кажется, это местные полицаи! Возвращаются!

— Где? — обернулся гауптман.

Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.

— С чего ты взял? — недовольно переспросил Адольф-Рауль, уже пряча пистолет в кобуру.

Герман, чёрт бы его побрал, редко когда ошибался, вот и сейчас…

Вместо ответа адъютант гаркнул вопросительно:

— Хайль Гитлер?!

— Зиг Хайль-Хайль! — отозвались клочья редкого речного тумана.

…Ничего у немцев не получилось. Малыми силами сунулись, да крепко получили по зубам. А больших сил собирать им, гадам, было некогда. Не ожидали они, что наши так рванут с двух сторон, от Перекопа и с Керченского, что придётся бросать всё, что они и не собирались никогда бросать, и драпать в последней надежде зацепиться за Севастополь или удрать из южнобережных портов.

Конечно, пытались они оставить за собой выжженную землю, лютовали напоследок, расстреливали и в лагерях, и в тюрьмах, и тех, кто под руку попадался, вплоть до актёров местного театра, и жгли, что могли. И взрывали.

Помнишь, как мы чуть ли не в последний час успели разминировать плотину на водохранилище?

А потом получили приказ войти в Симферополь…

Наверное, для таких моментов и стоило вынести все проклятья партизанской жизни: лютость нескончаемых, казалось, зимовок в горах; тревожные минуты карательных экспедиций, когда в просветах между деревьями появлялись бесчисленные шеренги врагов; неумолимость голода — этого вечного спутника партизан, сопутствовавшего им со слишком навязчивой верностью; леденящий душу, смертный ужас плена и лагерей…

Всё это стоило пережить, преодолеть, победить именно для этих моментов! Чтобы потом увидеть эти лица. Лица, плачущие от радости: скупую слезу на дряблой щеке старика, дождавшегося наконец окончания оккупации — в который раз в долгой своей жизни; рано поседевшей матери, одинокой на одиноком пороге, — проводила на фронт всех своих. Восхищение и восторг на лицах мальчуганов, бегущих за конями лихих партизан…