Беседин кивнул комиссару, уважительно скосив глазами на старика: бери пример, мол!

— А чего в ней такого? — не понял Руденко. — В бумажке?

— А вот чего… — резко шагнув из-за сутулой спины полицая, Беседин выхватил у него из-под носа злополучную бумагу. На ней мужичок уже успел накарябать пару строк остро отточенным карандашом из канцелярского прибора.

— Смотри! — вернулся командир к Руденко. — Здесь и здесь! Один почерк?..

К ним, привстав на табурете и подняв очки на лоб, присоединился и дед Михась, как всегда, с дельным советом:

— Полностью всю писанину не ровняй. Тут он, вишь, то ли малограмотным придуривается, то ли руки тремтять. Одну буковку заметь и сравни. Рано или поздно, ежели одна рука, одинакова выйдет. Манеру не обманешь…

— Так i е… — повертев бумагой, согласился комиссар. — Один почерк. А шо це таке взагалi? Тут адреса, фамилии… — спросил он, кивнул на список, бывший на листке изначально, и сам себя оборвал: — Ах ты, сволота!

— Вот именно! — рубанул кулаком воздух Беседин и, вернувшись к столу, навис над сутулым, кажущимся теперь вдвое меньше: — Вот с каким хлебом-солью они на встречу к господину Эйхану… или как его там… явились!

— Это ж с каким? — со старческим простодушием полюбопытствовал дед Михась.

— Список подпольщиков Райдужного… — механически ответил тот и, спохватившись, посмотрел на деда нарочито строго: — Тiльки…

Дед замахал руками, будто открещиваясь:

— Могила…

Тяжело отворилась дощатая, оббитая кошмой, дверь в подпол бывшего дома управляющего, впуская раскрасневшегося то ли от духоты, то ли от «оказанного доверия» Яшку Цапфера. Вслед за ним по скрипучим ступеням валко поднялся великан Заикин. В одной замусоленной майке на широченных плечах и в узких галифе он походил на дореволюционного циркового силача, только «калининская» бородка клинышком не по делу…

Посмотрев на них и за их спины также, Фёдор Фёдорович недоумённо поинтересовался:

— А немец где?

Речь шла об обер-лейтенанте, которого Заикин конвоировал пинками от мечети, одновременно придерживая под локоть свободной рукой раненного фашистом старшину Малахова.

Не столько, впрочем, поддерживал он Арсения, сколько удерживал разъярённого морпеха от немедленной расправы над «белокурой бестией». Рана, причинённая ему лейтенантом, в общем-то, была пустяковая, — шкуру продырявил на боку, обычную для среднего возраста кожную складку в области ремня. Но праведный гнев Арсения не имел ни границ («Да я ж тебя! На макароны по-флотски перекручу!»), ни, местами, логики («Меня подстрелить?! Меня, старшину Черноморского флота?!»). Как будто со стороны немца подстрелить русского старшину было неслыханным злодеянием.

Немец же являл собой нелепое сочетание заносчивого пафоса сверхчеловека, и бледного подобия человеческого, впавшего от страха в идиотизм… То ли в белокурой башке его все от ужаса перемешалось, то ли там по молодости и глупости и не было порядка никогда, но… Легко переводимые лозунги вроде: «Хайль Гитлер!» и «Дойчланд юбер аллее!» плохо сочетались с мокрыми штанами и малопонятными причитаниями: «О, mein arme Mutti!»[44], «Wozu ist es mir aller es war notwendig?!»[45], что Яшка Цапфер, презрительно хмыкнув, перевел приблизительно: «Говорила же мне мамочка…»

— Так ты у нас ещё и доброволец, мать твою немецкую?! — окончательно взбеленился Малахов и загнул что-то такое на блатной фене, что Яшка не сумел перевести, но обер-лейтенант вроде бы сразу понял.

— Немец там остался, — кивнул Яшка за спину, в тёмный зев подполья.

— А? — встревожился Фёдор Фёдорович. — Арсений его не того? Не пришибёт?

— А и пришибёт… — натягивая ватник, проворчал Заикин, — невелика потеря. Ничего ценного он не знает.

— Что, совсем ничего? — перевел взгляд Беседин на Яшку.

— Как ничего?! — с жаром возмутился Цапфер. — Есть очень даже ценная информация! Я тут перевел… — он выхватил из-за пазухи затрёпанную книжку карманного русско-немецкого разговорника. — Скоро сюда, в Эски-Меджит, прибудет на постоянную эту… — он пролистнул солдатский разговорник… — Versetzung! — постоянную дислокацию шеф полевой жандармерии…

— Это нам и по-русски уже доложили, — ворчливо отмахнулся командир.

— Ну, тогда больше, и впрямь… — вынужденно согласился Цапфер, — …ничего ценного.

Вся его исключительность, как единственного переводчика в отряде, можно сказать, пропала втуне — обер-лейтенант, если и располагал какими-то данными о положении, к примеру, на Керченском направлении, так они безнадёжно устарели за время его отдыха вдали от боевых действий.

К радистам же, несмотря на малиновую подбивку витого погона, прямого отношения обер-лейтенант не имел. Рота обеспечения «Funkverbindung»[46], — собственно обеспечением и боевым охранением и занималась. Самим же связистам-радистам не повезло: оказались в привилегированном первом ряду кинозрителей…

Беседин почесал завитки седины под папахой, соображая дальнейшую судьбу пленных, которая, впрочем, напрашивалась вполне однозначной. Тем более, комиссар Руденко уже наклонился над его папахой, шепнув:

— Досидимось, що й насправдi сюди жандарми припхаються…

— Может, встретим? — также шепотом спросил командир. Скорее, чтобы разрешить собственные сомнения, чем посоветоваться.

— А скольки iх буде?

— Тоже верно… — поморщился Беседин и решительно припечатал ладонью по столу. — Так, всех этих гавриков… — он зыркнул на полицаев, сбившихся у стены, — в расход! За комендатурой, чтобы сразу в глаза не кидались… фюреру Адольфу. Хотя по-хорошему… — добавил он, вставая и оправляя гимнастёрку: — Надо бы на майдане, да публично вздернуть с лавки, чтобы и другим в науку пошло, и патронов экономия.

Кивком позвав за собой «штабных», включая и деда Михася, который хотя и не имел определенной штабной должности, но — так уж сложилось — был своего рода «консультантом по всем вопросам, требующим консультации», Беседин направился на выход.

Тут же из толпы помертвевших полицаев — дюжины татар и русских, — вырвался всё тот же сутулый мужичок со спитой багровой физиономией и, брякнувшись с разгону на колени, принялся тыкаться губами в руку командира.

— Мы же свои, мы ж православные, что же нас не пожалеть, товарищ, гражданин?! Мы ж не по своей воле, как эти нехристи! Что ж нас, вместе с ними… — отчаянно забормотал он, захлебываясь истерикой.

— Нет, конечно, как можно… с ними?! — процедил Фёдор Федорович, вырывая руку из цепких пальцев предателя. — Ты ж, поди, не по своей воле восемнадцать душ под расстрел подвёл? Заставили?! Ногти рвали?! Огнём жгли?! Этого отдельно! — бросил он через плечо. — Чтоб из-за него, паскуды, шайтан с чёртом не переругались…