Вонючее чрево присоски неумолимо приближалось. Гарри уже чувствовал, как оно источает своё внутреннее зловоние. Видел, как внутри его вспучиваются, налезают друг на друга морщинистые железы покрытые мурашками…

В этот момент всколыхнулось водное пространство и потоки воды ударили в дно.

Две огромные доски опустились сверху ухватили эту огромную личи угрожавшую Гарри с двух сторон и, зажав её посреди, так сильно, что две её половины налились красноватыми цветом, утащили ввысь. Всё произошло мгновенно. Словно по сигналу все оставшиеся личи завопили, захрюкали. От издаваемых ими разнообразия резких звуков было не скрыться. Но те же доски, или похожие на них, продолжали опускаться и выхватывать личи одну за другой.

Уносящиеся ввысь, личи истошно свистели, оглушая всё пространство, приводя в ужас всех, пока ещё остававшихся внизу….

— Свеженькие! — сказал голос откуда-то сверху, — Ещё попискивают……

Игорь открыл глаза. С перерывами, словно захлёбываясь, продолжала свистеть тюремная сигнализация. Он лежал на жёсткой подстилке. Видимо когда-то давно она выглядела упругим полосатым матрасом. Хотя, можно ли было даже тогда назвать его упругим? Быть может, только по сравнению с теми досками, на которых он лежал. Со временем вата, которой он был набит, просто скаталась, превратившись в волокнистые комки местами похожие на сырую и вонючую паклю. От подстилки несло чем-то прокислым заплесневелым с запахом мочи и опрелости. Наверно так пахнут тюремные слёзы. Или горе. И как бы ты не старался, находясь в камере, обойти матрас стороной, в конце концов, ты оказывался на нём. Садился на него и даже засыпал. Потому что кроме него никто не мог приютить тебя здесь и согреть. Он едва закрывал собой сбитые доски подиума, который странным образом походил на сцену. Можно было предположить, что вся камера является маленьким театром со сценой, освещаемой квадратной лампой в стене под потолком. И хотя всё было готово к началу представления, зрители отсутствовали. Занавеса не было и можно было видеть всё. Единственный актёр слонялся по театру, иногда залезая на сцену, иногда, свернувшись калачиком, на ней засыпал.

Вот уже несколько дней по этому театру в ожидании звонка одиноко блуждал он, старший оперуполномоченный Бойдов. Теперь ему уже не казалось это странным. Даже наоборот. Гораздо лучше он мог бы сыграть один свою роль. Эффектно произнести задуманный автором монолог. Но до сих пор ему не предоставили саму пьесу, и какая роль уготована в ней ему он не знал.

Серые угрюмые стены принимали его с сочувствием, стараясь заглушить далёкие звуки с воли, извещавшие, что где-то продолжается другая жизнь. Они уже не казались такими чужими и неприступными. В их суровости появилась доброта и сожаление. Словно извинялись за несоответствующую презентабельность своих удобств и бедность обстановки. Брошенный вместо подстилки матрас не казался жёстким. Пытался согреть и подарить немножко уюта одинокому актёру, приютившемуся на ночлег. Неизвестно сколько времени он проведёт здесь, пользуясь его услугами, ожидая звонка, и всё окружающее старалось оставить хорошее впечатление о себе. Теперь они стали друзьями. Холодные стены обрели внутри себя нечто живое, думающее, и старались проявлять свою заботу, чтобы как можно дольше его сохранить. Их внимание было похоже на любопытство спичечного коробка, внутри которого жужжит пчёлка, совсем недавно сидевшая на очаровательном цветке с долгожданным лакомством. И оказавшаяся в заточении, благодаря озорству белобрысого весёлого мальчугана запершего её свободу в шести стенах и слушающего, как она бессознательно скребётся изо всех сил, отыскивая малейшую щелочку с доступом свежего воздуха. Совершенно не понимая, что её заточение и дальнейшая гибель явятся следствием обыкновенной шалости. Ей ничего не грозило снаружи фанерного коробка, но внутри его, она губила себя сама, стараясь услышать малейший звук, которому ранее не придавала значения, и который теперь стал последним, что связывает её со свободой.

Как тихое позвякивание ложечки в стакане с чаем начинали звучать рельсы, проминаемые нетерпеливыми колёсами спешащего где-то трамвая. Или это был первый звонок? Звук сливался с плеском разлетающейся после удара о железную раковину капелькой воды, не удержавшейся из последних сил на носике крана. Не подозревающей, что сбросила её младшая сестрёнка, мечтающая тоже вылезти из мрачной темноты металлической трубки на свет, насладиться отражением великого разнообразия мира, не предполагая мгновенность своего счастья. Она тоже падала вниз, разбиваясь в пыль о жёсткое когда-то белое и блестящее эмалевое покрытие. И это уже звенел второй звонок, предупреждая зрителей, что представление уже готово начаться. Необходимо занять свои места, заглянуть в программки. Пробежать взглядом столбик незнакомых фамилий и остановиться на тех, которые написаны жирным шрифтом. Надеясь увидеть около них галочку. Ведь именно этого артиста особенно хотят все посмотреть, на его многолетний талант лицедейства.

Одинокие шаги за дверью.

Но уже прозвенел третий звонок и остаётся только подглядывать через глазок на разворачивающееся театральное таинство.

Стены театра в своём хладнокровном молчании старались уловить малейшее желание актёра, пытаясь угодить, подыграть. И как только Бойдов начинал прислушиваться к какому либо звуку, тот усиливался, отражаясь от одной стены к другой, затем вверх и вниз уже грохоча, оглушающе бил по перепонкам грозя порвать их в клочья. Игорь закрывал ладонями уши. И это воспринималось поводом к незамедлительному продолжению. Звук начинал кружиться в центре помещения, и дальше в ностальгическом танце резонируя от любых поверхностей, цепляясь за малейший выступ. Создавая свою, непохожую на иные, камерную мелодию дыханья проникающего в маленькое окно тусклого света, шелеста занавески, стегающей своим краем, скрытую за ней слоновью голову унитаза, щёлканье крышки закрываемого надзирателем глазка, стука откидываемой внутрь кормушки, металлическое чирканье возвращаемого флажка. Сумеречное марево оставшихся здесь навечно теней неприкаянных заблудших душ, когда-то нашедших приют, сгущалось вокруг, сползая со стен.

Теперь они стали единым целым. И Бойдов принял этот древний театральный мир. С маленьким квадратным солнцем под потолком, которое будило его по утрам своим тусклым холодным светом. Не оставляя теней, которые бы двигались по кругу обозначая ход времени. Пугая настенными рисунками, в которых хотелось угадать потаённую истину. Ненужную теперь, и только будоражащую уснувшее воображение, от которого он так долго пытался избавиться. Чтобы ничто не напоминало о прошлом.

Ничего не помнить! Как это было бы замечательно. Ничего не сравнивать. Ни о чём не задумываться. Просто открыть глаза и поверить в этот серый окружающий мир существующий всегда. И ты в нём с младенчества. В безопасности среди этих крепких стен. Словно в детстве, когда родители уходили в свою комнату, а ты возил солдатиков по её неровностям, заставляя их с боем брать неприятельские рубежи. Исследовал траншеи и дзоты. Прятал в её оврагах кавалерию и скрытые огнемётные посты.

Кто мог ограничить устремившуюся к победе фантазию. А позже, глядя на стену, ты угадывал в её неровностях очертания лиц своих кумиров. Их впалые щёки длинные волосы и нервное напряжение мышц лица, поющего о свободе с застывшими на устах словами. О чем они пели? Что потом кричали на баррикадах те, кто их слушал? Зачем ложились под танки? Чьи это сны?