И все-таки, не будь Ерминии, они, возможно, нашли бы общий язык. Командирскую каюту от каюты штурмана отделяла деревянная переборка. Альбанов писал: «“Там”, за стеной, жили “они” своей жизнью и оттуда только временами долетали до меня отголоски “их” жизни, а “здесь” жил “я” своей жизнью и отсюда к “ним” ничего не долетало».

Прислушивался штурман к тому, что происходило за стенкой.

Слово за слово, обида за обиду, и между командиром и его заместителем началась настоящая война, мгновенно ставшая известной всему экипажу. Командир отменял распоряжения штурмана, а тот оспаривал любые его приказы. Нет ничего пагубнее на корабле.

Все попытки летом выбраться к чистой воде с помощью самодельных мин, которыми пытались взрывать лёд, оказались бесполезными. Пробовали его пилить, но сломали пилу. Медведей несколько раз убивали прямо у борта. Постоянно шла борьба за живучесть судна.

В августе 1913 года стало очевидным: нужно готовиться ко второй зимовке. Керосин закончился уже давно. Из консервных банок наделали коптилок, залили их нерпичьим жиром и стали освещать каюты и кубрик такими светильниками. Копоти они производили массу, а света хватало на расстояние вытянутой руки. Внутренние помещения погрузились во мглу. Из-за холода большую часть времени проводили в помещениях, дыша смрадным отравленным воздухом. Копоть оседала повсюду. Люди забыли, когда стирали белье, вши заедали. Грязь с лица сходила слоями. Стала ощущаться нехватка продуктов. Нависла угроза голода. Рассчитывать на охоту не приходилось, поскольку охотничье везенье первой зимовки отозвалось отсутствием добычи во второй. Приходилось постоянно быть бдительными: корпус шхуны угрожающе потрескивал под давлением льда, в машинном отделении время от времени появлялась течь. Закончился запас топлива. На дрова стали разбирать переборки в районе гребного вала и кладовые. Обувь вся истрепалась. Брусилов отдал свой кожаный дождевик на сапоги для охотников. Георгий Львович, чтобы занять свободных от неотложных работ людей, организовал занятия по морскому делу, изучение двигателя и даже курсы английского языка. Но он не мог изменить окружающую обстановку. Очередное Рождество, а потом и Новый год отметили праздничными обедами, но настроение у всех было подавленное. На дрова шла уже лёгкая обшивка борта открытой палубы.

Полярная ночь, ужасающие бытовые условия, теснота, однообразие – стоит ли удивляться тому, что обострились взаимоотношения в экипаже. Командир едва мог двигаться после тяжелейшей болезни, а его заместитель был поглощен своими думами и ненавистью к командиру. Неприязнь между ними достигла такой степени, что Брусилов написал приказ об отстранении Альбанова от обязанностей штурмана.

Альбанов, несомненно, был незаурядной личностью. Умный, практичный, физически сильный и выносливый человек. Прекрасный штурман. Обладал несомненным литературным талантом. В общем, имел массу положительных качеств и достоинств, в том числе был, как говорится, народным умельцем, что ему и другим очень пригодилось в плавании и походе. Однако точка в конфликте была поставлена. 9 января 1914 года Альбанов обратился к Брусилову с просьбой позволить ему изготовить байдарку и сани, чтобы оставить судно и по льду уйти на Землю Франца-Иосифа, от которой, по его расчетам, они находились на расстоянии около 65 миль.

Альбанов получил разрешение. Через две недели после его ухода более половины команды выразило желание последовать за ним. Мы не настолько наивны, чтобы поверить, будто штурман молча возился с рубанком, изготавливая себе нарты и каяк и не общаясь с командой…

Альбанов добрался до цели. И то, что мы знаем о «Святой Анне» после того, как шхуна вышла из пролива Югорский Шар, известно только с его слов и из выписок, а не из копии, как пишут многие авторы, судового журнала. Они были опубликованы в «Записках по гидрографии», томе 38, а его книга «На юг к Земле Франца-Иосифа» – в томе 41 того же издания. Книга Альбанова – не дневник, а художественное произведение, талантливое и яркое, а художественное произведение нельзя воспринимать как документ. Штурман красочно описывает дрейф, охоту, условия быта, болезнь Брусилова, все, что происходило во время путешествия с ним и его группой после ухода со шхуны. По словам Альбанова, когда большая часть команды решила составить ему компанию, Брусилов якобы был этому чуть ли не рад: оставшимся, мол, достанется больше продовольствия, и они дотянут до лета, когда растает лед.

Действительно, было чему радоваться… Вместо двух офицеров и двух штурманов на судне оставался единственный человек, знающий навигацию, но не оправившийся окончательно после тяжелой семимесячной болезни. Вместо 30 человек экипажа на судне оставалось десять, в числе которых молодая девушка, стюард, повар и два молодых матроса, один из которых ученик. Особенно радостно, наверное, было оттого, что у форштевня появилась большая трещина.

Командир отговаривал людей от ухода с судна. Обещал, что если не удастся освободиться, то летом они все покинут шхуну на ботах. Но его уговоры не действовали. В отчаянии Брусилов сказал, что они могут уходить, хоть все. Он так и записал свои слова в вахтенном журнале. С командиром и Ерминией Жданко решили остаться до конца восемь человек, в их числе оба гарпунера, боцман, механик, повар и матросы. Остальные под руководством Альбанова, обдирая внутренние помещения шхуны, строгали из этого дерева нарты и каяки, а паруса использовали для их обтяжки. Беспардонность и наглость действий штурмана вызвала возмущение Брусилова, но не в силах что-либо сделать, после нескольких стычек он махнул на происходящее рукой. От бота, который предложил им вместо каяков командир, штурман отказался. Часть дерева, полученного из сломанных переборок, они забрали с собой для костров. Четырнадцать дезертиров неплохо экипировались, запаслись провизией, аптечкой, каждая пара везла с собой по десять пудов груза продовольствия и необходимых вещей, вооружены были до зубов с запасом в 1250 патронов.

Поражает ненависть и безжалостность Альбанова к Ерминии, Брусилову и остальным не предавшим командира членам экипажа. В свои последние дни на шхуне штурман часто забирался в обсервационную бочку, закрепленную на грот-мачте, чтобы осмотреть горизонт. «В тихую ясную погоду приятно посидеть в обсервационной бочке на высокой мачте. Как в белом одеянии, лежит и спит красавица “Святая Анна”, убранная прихотливой рукой мороза и по самый планширь засыпанная снегом, – писал Альбанов. – Временами гирлянды инея срываются с такелажа и с тихим шуршанием, как цветы, осыпаются вниз на спящую. С высоты судно кажется уже и длиннее. Стройный правильный рангоут его кажется еще выше, еще тоньше. Как светящиеся лучи, бежит далеко вниз заиндевевший стальной такелаж, словно освещая застывшую “Святую Анну”. Полтора года уже спокойно спит она на своем ледяном ложе. Суждено ли тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время, чтобы в одно прекрасное утро незаметно вместе с ложем твоим, на котором ты почила далеко в Карском море у берегов Ямала, очутиться где-нибудь между Шпицбергеном и Гренландией? Проснешься ли ты тогда, спокойно сойдешь с своего ложа, ковра-самолета, на родную тебе стихию – воду, расправишь широкие белые крылья свои и радостно полетишь по глубокому морю на далекий теплый юг из царства смерти к жизни, где залечат твои раны, и все пережитое тобою на далеком севере будет казаться только тяжелым сном?»