– Уйду когда захочу, не волнуйся. Повторяю, я человек рассудительный. Понес тяжелую утрату и хочу получить за нее хоть какую-то компенсацию. Так будет честно. Более чем честно. Не вернешь нам дочку, но зато можешь помогать деньгами. Одно другого не заменит, но хоть что-то. Покупки всегда утешают женщину. Ну будь же человеком. И не бойся так, у тебя вид такой, будто ты от страха болен, будто ты сейчас блеванешь в эту раковину. Ну зачем же так бояться бедного старого Нормана? Норман человек порядочный.

– Я не испуган, я взбешен, – возразил Остин.

– Вижу, прямо зубами скрипишь от злости. Не будем ссориться. Допустим, сейчас даешь мне двадцать фунтов в виде аванса, после чего, хорошенько все обдумав, установим приятную ежемесячную сумму, скажем так, в память моей маленькой дочки. Я не злодей какой-то. Больше, чем сможешь дать, не прошу, я же не дурак. Ты человек маленький, не больше меня. Мы могли бы даже подружиться, почему бы нет? Ты напрокудил, а мы возьмем и станем друзьями. Ну, как насчет двадцатки?

– У меня нет такой суммы!

– Достань. Такому, как я, раздобыть не по силам, а тебе – пара пустяков. Займи у брата, он лорд и прямо нафарширован деньгами, я уж знаю.

– Но вы же бредите, – не сдавался Остин. – Ничего мне сделать не сможете. Это украденное письмо ничего не доказывает. Уходите сейчас. Вам лучше уйти. Уходите, прошу вас.

– Если хочешь судиться, пожалуйста, сколько угодно. Но если задумаешься хоть на минуту, тут же передумаешь. Твой брат, если бы начался суд, сказал бы правду. Я кое-что знаю о нем, он верующий. Я о твоей семейке узнал все, что может пригодиться. Если дойдет до суда, твой брат не станет тебя защищать. Не станет отказываться от этого письма и выложит всю правду. И стало быть, тебе конец. Можешь схлопотать лет десять за убийство. А ребятки, которые в тюрьме сидят, не любят убийц невинных детей.

– Неправда, никто меня в тюрьму не посадит, – защищался Остин. А вдруг? Стал бы Мэтью его защищать?

– Я мог бы заглянуть к нему и с ним обсудить все дело.

– С кем?

– С твоим братом.

– Оставьте моего брата в покое! От него ты не получил бы ни пенни.

– Нет? Не помог бы братец?

– Замолчи! Что ты понимаешь?

– Как раз понимаю. А если чего еще не сообразил, то потом успею, время еще есть. У вас теперь появился друг дома. Ты и твой брат очень меня интересуете. Интересные вы люди. Я и в самом деле немного психолог. Написал психологический роман, в следующий раз принесу, ознакомишься, а брат твой, может быть, подсобит, издателя найдет. Сам книжки пишешь, нет?

– Ничего не собираюсь читать, – ответил Остин. – И на глаза мне больше не показывайся. Уходи.

– Ну если не хочешь, я поговорю прямо с твоим братом.

– Сказал же, убирайся!

– Не кричи. Без денег не уйду. У меня время есть. Могу подождать, пока сходишь принесешь. – Норман неторопливо вытянулся на кровати.

Остин всматривался в грязные замшевые ботинки лежащего. Закрыл глаза. Велел себе: «Не кричи, думай». Избавиться от этой свиньи, а потом…

– Послушай! – выкрикнул он. – Ты же сам себя назвал человеком рассудительным. Если я дам тебе сейчас пять фунтов, ты уйдешь? Через несколько дней достану еще. Действительно поистратился и не могу заплатить. Прошу тебя, возьми пятерку и иди, а я постараюсь достать больше, обещаю.

– Ну что ж, – немного подумав, согласился Норман. – Ты же видишь, я человек предельно порядочный. Возьму пятерку и приду через несколько дней. А подружиться предлагаю кроме шуток, такие случаи накрепко людей сдруживают. Прочтешь мой роман, да?

– Прочту.

– И обсудим его?

– Да.

– Очень хорошо. Гони пятерку.

– Минутку, – сказал Остин. Он вышел из комнаты и остановился на полуосвещенной площадке. Выйти из дома и убежать как можно дальше? Он начал спускаться по лестнице. Пыльная лестничная клетка пахла отчаянием – пылью, мышами, старым-престарым супом.

Остин вошел в комнату Митци. Великанша, одетая в слишком тесную розовую комбинацию, стыдливо заслонилась рукой.

– Митци, дорогая, – сказал он, – одолжи мне пять фунтов.

– Не могу, дорогой, – ответила она, – в самом деле не могу. У меня больше нет возможности одалживать. У меня нет ни гроша, жду, пока старый Сиком-Хьюз расщедрится. Страшно извиняюсь. Не сердись.

Остин вышел из комнаты. Уходя, мельком увидел пышный бюст Митци, вылезающий из бюстгальтера, скупо прикрытого изношенной сорочкой. За дверью стоял комод, а на нем лежала сумочка Митци. Он открыл сумочку. Увидел банкноты – пять фунтов и два – и еще какую-то мелочь. Забрал пятерку и защелкнул сумочку. Вернулся наверх.

– Возьми, – сказал он Норману, все еще лежащему на кровати. – И уходи.

– Я думал, ты смоешься. Спасибо. А я тут думал…

Остин поднял Монкли за плечи и поставил на ноги.

Не отпуская, всматривался в его лицо. У Монкли были жирные каштановые волосы, длинные усы того же цвета и ямочка на подбородке. Глаза большие, коричневые, с сентиментальной поволокой. Остин похлопал его по щеке.

– Ступай, Норман, славный парнишка.

– Мы же друзья, правда? – спросил Монкли.

– Да, непременно.

– Приду снова во вторник вечером. Принесу свой роман, да?

– Да. Ну иди.

Когда шаги удалились и хлопнула дверь внизу, Остин осторожно сошел вниз. Комната Митци была открыта.

– Остин, ты взял пятерку у меня из сумки?

– Я.

Она сидела на диванчике, широко расставив ноги. На Остина не смотрела. Две крупные слезы, похожие на шарики ртути, выкатились из глаз. Остин подошел к ней. Рукой соединил ей колени. Потом очень осторожно сел на них и, отклонив Митци назад, положил голову ей на грудь. Митци всхлипнула и судорожно вздохнула.

* * *

– Мухи куда симпатичней пауков, – говорила Грейс, смахивая рукой повисшую в углу комнаты паутину. – Ты видел, как мухи потирают лапку о лапку? Ну совсем как люди.

– Киска, приходи ко мне на ужин, – сказал Людвиг.

– Куда?

– Туда, где я живу. У мужчины должна быть собственная нора. И в ней я хозяин, и больше никто. Приготовлю омлет. Ну почему ты не хочешь прийти?

– Сам знаешь почему.

– Но ты не встретишься с Остином, обещаю.

– А с той великаншей? Я ее боюсь.

– Киска, ну что ты такое говоришь? – В последние несколько недель Грейс как-то незаметно стала «киской». Уже была «мышкой» и «цыпой» и вот теперь стала «киской». И наверное, навсегда. Приятно было называть ее как-то по-особенному, но только вот так, с глазу на глаз. Он сам оставался «Людвигом». Это была часть выдуманного ею затейливого, церемонного ритуала. В последнее время он почти не слышал слова «любимый». Но все же они были близки. А она стала его «киской» и останется ею навсегда.