– Понимаю, – холодно сказал переводчик. Он обратился к Ванде: – Значит, вы живете и получаете так много удовольствия от вашей жизни?

Ванда залилась румянцем и, уставившись глазами в пол, шевелила носком уголок ковра.

– О, телевизор, – пробормотала она. – Мы его очень много смотрим, правда, Эд? А еще много времени я провожу с детьми, с маленькой Долорес и Эдгаром-младшим. Вот так вот. Разные дела.

– Где сейчас находятся дети? – осведомился Хашдрахр.

– У Глоков, у наших соседей. Я думаю, они смотрят там телевизор.

– Не желаете ли осмотреть ультразвуковую мойку в действии? – спросил доктор Додж. – Просто на ваших глазах – хлоп! – и готово. Смывает пятна от яиц, губной помады, кровь…

– В ней опять перегорел трансформатор, – сказал Эдгар, – и мойка не действует. Ванда уже с месяц, как стирает в лохани, пока мы не получим новый трансформатор.

– О, я совсем не против, – сказала Ванда. – На самом деле. Я ведь люблю стирать. А это приносит облегчение. Дает возможность поразмяться. Нет, я совсем не против. Можно хоть чем-то заняться.

Тишину, которая воцарилась после ее слов, Холъярд нарушил, предложив покинуть дом этих милых людей и посмотреть центральный павильон для развлечений, который находится на этой же улице.

– Если мы поторопимся, – сказал доктор Додж, – то мы, возможно, еще успеем полюбоваться на боксеров в весе пера.

Шах погладил радарную кухонную плиту, установку для глажения, мельком взглянул на экран телевизора, где пять человек усаживались вокруг стола и уже начинали о чем-то спорить.

– Брахоуна! – прокудахтал шах.

Хашдрахр кивнул:

– Брахоуна! Живите!

Когда они выходили, Холъярд как раз объяснял, что дом и все его оборудование, мебель и автомобиль оплачиваются регулярными взносами, снимаемыми со счета Эдгара, открытого ему КРР, а также пополняемого поступлениями по комбинированной страховке здоровья, жизни, старости, а также что оборудование и мебель время от времени заменяются новыми, более современными моделями, после того как Эдгар, а вернее, счетные машины завершают оплату старых.

– Он на все сто процентов застрахован от всяких жизненных случайностей, – говорил Холъярд. – Его жизненный уровень постоянно возрастает, и он сам, а вместе с ним и вся страна не стоят перед угрозой столь опасных в прежние времена подъемов и падений экономики благодаря введению счетно-платежных машин, которые регулируют спрос и предложение. Раньше бывало так, что он мог купить что-то, повинуясь просто импульсу, купить, не сообразуясь с логикой и расчетом, и вся промышленность вынуждена была ломать голову над тем, что ему взбредет на ум купить в следующий раз. Да что там, помню, когда я был еще маленьким мальчиком, у нас был сумасшедший сосед, который все свои деньги ухлопал на покупку электрического органа – и это при том, что у него на кухне стояли старомодный ледник и керосинка!

Эдгар закрыл за ними дверь и прислонился к ней – к двери его дома, его крепости – модель М-17.

Ванда опустилась на диван.

– Мне кажется, все было очень мило, – сказала она. Она говорила это всегда, когда гость – Эми Глок, Глэдис Пелрайн, шах Братпура и вообще кто бы то ни было – оставлял их дом.

– Да, – сказал Эдгар.

И когда он посмотрел на Ванду, Ванду с ее доброй, добрейшей душой, которая никогда не сделала ничего такого, что могло бы его хоть чуточку обидеть, и чья любовь к нему была огромной, как весь окружающий мир, он почувствовал себя гадко и подло. Он нащупал пальцами в кармане три десятидолларовые бумажки – деньги, которые выдавались ему на руки – на сигареты, развлечения, маленькую роскошь, которую машины разрешали ему позволить себе. Этот крохотный атом экономики, который находился в полном его распоряжении, он намерен был израсходовать не на себя, не на Ванду и не на детей, а на Марион. Измученное сердце Эдгара было целиком на стороне этого сумасшедшего человека из рассказа Холъярда, человека, который купил себе электрический орган. Дорогую, непрактичную, чисто индивидуальную вещь, – зато не оплачиваемую машинами.

– А вот обман – это совсем иное дело.

– Ванда, – сказал Эдгар, – я очень плохой человек.

Она прекрасно знала, о чем он говорит. Ее это совсем не удивило.

– Нет, Эдгар, ты хороший, – печально сказала она. – Ты очень хороший человек. Я понимаю.

– Ты о Марион?

– Да. Она очень красивая и привлекательная. А я уже совсем не та, и, наверное, со мной очень скучно. – Она было заплакала, но ее добрая, добрейшая душа попыталась упрятать от него эти слезы. Ванда заторопилась на кухню, вытащила четыре полуфабрикатных обеда из холодильника и бросила их на плиту с радаром.

– Позови, пожалуйста, детей, Эдгар! – крикнула она тоненьким голосом. – Обед будет готов через двадцать восемь секунд.

Прокричав в сгущающиеся сумерки имена детей, Эдгар вернулся к Ванде.

– Послушай, Ван, здесь не в тебе дело. Как перед Богом говорю тебе – ты в этом не виновата. – Он попытался обнять ее сзади, но она выскользнула из его объятий и принялась переставлять что-то на плите, хотя переставлять там ничего не требовалось. Все делалось при помощи часового механизма.

Звякнул колокольчик, щелкнул часовой механизм, и гудение плиты прекратилось.

– Позови детей, пока не остыло, – сказала она.

– Они уже идут. – Эдгар опять попытался обнять ее, и на этот раз она позволила ему это. – Послушай, – нежно сказал он, – так уж устроен этот мир, Ван, – я и этот мир. В этом мире я ни на что не гожусь. Ни на что, кроме кррахов. Так же будет и с моими детьми. А человеку необходимо иногда взбрыкнуть, иначе и жить-то не захочется. А для такого тупицы, как я, единственное, что остается, – это дурные вещи. Нет, Ван, нехороший я человек, совсем нехороший!

– Да нет, это я ни на что не гожусь, – устало сказала Ванда. – Никому я не нужна. Ты или даже маленькая Долорес могли бы поддерживать в доме порядок и все остальное, это так легко теперь. А тут я еще так растолстела, что, кроме детей, меня никто и любить не станет. Мать у меня была толстой, и бабка тоже, я думаю, это просто у нас в крови; но они-то были нужны кому-то, они на что-то