– Во что я превращаюсь?

– В особу, чье формалистское отношение к общественным мнениям начинает меня удивлять. Я хочу вам добра, а вы держите какую-то упрямую дистанцию, будто я вам… м-м-м… враг. Не хотите поговорить со мной… – Борис Владимирович пожевал губами, подыскивая нужные слова, – …о причинах ваших нездоровых на сегодняшний день мировоззрений… О своих так называемых друзьях.

– Так называемых?

– Да. По нашим наблюдениям, вы принимаете за настоящую дружбу поверхностное приятельство с людьми, которые используют вас в своих интересах, либо собираются это сделать. Вам известно, например, что Андрей Гусев посещает церковные службы?

– Нет…

– Вы знаете, какие намерения связывает Ксения Степанцова со студентом Московского госуниверситета Патриком Кэролайном?

– Не знаю.

Борис Владимирович сокрушенно покачал головой:

– Вот видите. Выходит, они кое-что от вас скрывают. Тем не менее подрывная работа в вашем отношении ведется ими успешно. «Друзья» без труда увлекли вас джазом.

– Что в этом плохого?

– Ну-ну, не стройте из себя невинную овечку. Эта музыка чужда восприятию советских людей и считается уродливым явлением эстрады во многих странах. Очень жаль, что сын уважаемого кубинского революционера, коммуниста, поклоняется джазу, но в их стране другая культура, совершенно не сравнимая с нашей. К тому же Кэролайн – студент не нашего вуза. А как понять комсомолку Ксению Степанцову? Отчего, скажите мне, ее нежданно-негаданно обуяла тяга к концертному пению джазовых импровизаций? Что привело к иностранной музыке простую деревенскую девушку – праздное любопытство, обычное легкомыслие? Или Степанцова вовсе не так проста и преследует неведомую нам тайную цель?

Парторг забыл, что несколько месяцев назад сам с удовольствием слушал и хвалил чуждую музыку. Уставился на Изу с яростным упреком, будто обвиняя ее в пособничестве государственной измене. Ненависть еще сильнее выбелила дымчатые глаза, жилы на курьей шее взбухли от натуги сдержанного гнева.

– Неужели вас ни разу не потревожила мысль о подозрительности поведения подруги? Между прочим, не столь дальние родственники Ксении сбежали от правосудия советской власти. Живут и здравствуют за рубежом. Она рассказывала вам об этом?

– Родственники Ксюши уехали туда давно, до революции…

– Действительно, сектанты Степанцовы имели разногласия еще с дореволюционной законностью. Значит, Ксения ими гордится?

– Нет, нет, она не… говорила, – забормотала Иза в ужасе.

– А вы? – голос ее мучителя внезапно пресекся и завибрировал. – Тоже мечтаете жить за границей? Спите и видите себя в объятиях какого-нибудь дельца, креза, финансового воротилы? Он вас целует, трогает вас, вам это приятно…

Борис Владимирович прижал ладони к багровеющим щекам: левую задергал нервный тик. Угол рта задрался, обнажив сбоку сталь фиксы и потемневшую десну, в крыльях раздутых ноздрей резко проявилась едва подавляемая злоба.

Иза не смотрела в льдистые глаза. Они принадлежали хищнику.

– Вы! Вы! – Блохин привстал, крича и прыская слюной. – Та, кого я считал непорочной, как дитя! Вы без стыда целуетесь с мальчишками прямо на улице, при всех, на ходу! Что вы со мной делаете, Сулами… Изольда?!

Повеяло свиным душком парторговского пота. Близкий то ли к обмороку, то ли к апоплексическому удару, Борис Владимирович до полусмерти перепугал собеседницу. Почудилось, сейчас ринется, начнет рвать, кусать, душить… Иза инстинктивно откинулась к спинке стула, прикрыла локтем лицо.

Движение девушки, вызванное его припадком, отрезвило взопревшего от разноречивых чувств Блохина.

– Простите, – сдавленно выдохнул он и рухнул в кресло.

Сумасшедший? Иза готова была поверить. С первого дня встречи Борис Владимирович следил за ней с маниакальной настойчивостью, а сегодня выяснилось, что он держит под колпаком и ее окружение. Иза чувствовала свою беззащитность и слабость, как если бы парторг оказался упырем из рассказа Алексея Константиновича Толстого и пил из нее кровь.

В воздухе медленно рассеивались свинячий дух, выброс звериного тока и адреналин. Багровость сходила со щек хозяина кабинета, носовые складки устало обтекли края вспухших губ. Борис Владимирович пришел в себя.

– Сложно сохранять благодушие, когда сознательные комсомольцы портятся на глазах, – прежним черствым голосом объяснил он свое поведение, сосредоточенно перекладывая на столе стопки бумаг. – Не смею вас больше задерживать. Но предупреждаю: если кто-нибудь попытается вовлечь вас в антинародную деятельность, в чем бы она ни выражалась, вы обязаны незамедлительно сообщить об этом мне. Политическое состояние студентов факультета кульпросветработы должно быть идеальным. Если же вы примете позицию невмешательства и предпочтете соглашаться с вредоносной пропагандой, ваша дальнейшая учеба в этом институте будет поставлена под сомнение.

Иза молча встала и повернулась к двери. Холодный взгляд буравил ей спину.

– До свидания, Изольда. Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор был конфиденциальным.

Буйный приступ Бориса Владимировича, странные его слова вызвали в Изе расплывчатое ощущение разлитой кругом угрозы. Так было в детстве, когда Изочке впервые открылась причина маминой обособленности, напоминающей надменность. Теперь все чаще мерещилось, что воздух заряжен нечеловеческим током парторга. Иза задыхалась в этом воздухе, как Лариса в образцовом городе, окутанном колючей проволокой.

В голове бурлила смесь обиды, страха, безответных вопросов – точно уксуса капнули в ложку соды. Появилась привычка настороженно осматриваться на людях – Иза чувствовала присутствие Блохина, еще не видя его. Пронзительные глаза действовали на нее магнетически. Как-то раз она наткнулась на них, обернувшись к гардеробному зеркалу. Борис Владимирович усмехнулся и там, в отражении, приподнял в знак приветствия шляпу.

Иза закрыла глаза: «Меня здесь нет. Не вижу, не слышу». Этому приему самоуспокоения научил маленькую Изочку дядя Паша. Наверное, ему была знакома слепая «позиция невмешательства».

У каждого человека есть мысли ни с кем не делимые. Нормальные люди обычно раскрывают свои секреты из потребности в понимании, оправдании или жалости. Ларису секреты распирали независимо ни от чего, без оглядки на будущее, и прорывались стихийно, неукротимо, как воды из сломленной дамбы. Пароксизмы болтливости возникали независимо от места и часов действия, требуя немедленного освобождения. Очередной словесный рецидив нашел на нее во время общекурсовой лекции по научному атеизму. Лариса обреченно покрутила головой в поисках потенциального слушателя. В актовом зале, где проводилась лекция, ступенью ниже сидела Ниночка и прилежно конспектировала речь преподавателя. Боязнь вылететь из института и, как следствие, крушение планов, связанных с Гусевым, привели-таки несознательную Ниночку к смирению и учебе.