Тайного смысла моего каверзного вопроса Берия, как мне показалось, не уловил.

— Но Ленин в своем «Письме к съезду» назвал Бухарина законным любимцем партии. Если вы его не любили, следовательно, вы были незаконным исключением в рядах партии.

— Это что, вам Бухарин об этом рассказывал?

— Нет, не Бухарин. «Письмо к съезду» я читала.

Читала ли я «Письмо к съезду», не помню, но содержание его знала. Берии ответила именно так — читала.

— Ленин писал об этом давно, — заметил Берия, — и напоминание об этом теперь неуместно.

Меня все еще не покидала надежда, что новый нарком хотя бы не назовет Н. И. предателем, тем более что к гибели его отношения он не имел. Но Берия переменил тему, поскольку разговор принял нежелательный для него оборот.

Поинтересовавшись, чем меня в тот день кормили (я ответила, что для меня персонально не готовили), Берия попросил Кобулова распорядиться, чтобы принесли бутерброды и фрукты, после чего вынул из папки документы. По почерку я узнала свое заявление, адресованное Ежову.

— Вы, Анна Юрьевна, и в самом деле жить не хотите? — спросил нарком. — В это трудно поверить, вы так молоды, у вас вся жизнь впереди!..

— Я написала Ежову в состоянии полного отчаяния, когда никаких перспектив, кроме медленного умирания, не видела. Если не осталось ничего, кроме чудовищного кошмара, если живешь точно в кровавом тумане, если убили Николая Ивановича и всех тех, кого я уважала, отняли ребенка, обрекли на умирание в сыром подвале, да к тому же еще и неоднократно расстреливали (именно так я выразилась, имея в виду, что меня не раз пугали расстрелом и в конце концов повели на расстрел после зачтения смертного приговора), то ничего не оставалось, как просить смерти.

Берия слушал, опустив голову, глядя на меня исподлобья; казалось, на лице его отразилось мимолетное волнение. Может, в его душе на мгновение проснулось что-то человеческое.

— Расстреливать многократно невозможно, расстреливают один раз. Ежов бы вас расстрелял, — сказал новый нарком.

Я еще раз попыталась узнать, что сталось с Ежовым. Но Берия дал понять, что вопросы может задавать только он.

— Но и вы же меня расстреляете?

— Все будет зависеть от вашего дальнейшего поведения.

Сколько раз и скольким заключенным повторяли следователи эту затверженную фразу! Ясно было, что мое поведение не пришлось Берии по вкусу. Наконец он подвинул к себе поближе папку с моим «делом». Видно было, что он ознакомился с ним заранее. Пролистав бегло страницы, Берия произнес:

— Контрреволюционная организация молодежи, связанная через вас с Бухариным, — это чушь; и то, что Буллит после ареста Бухарина хотел вас переправить в Америку, — тоже фантазия. Вы знаете хотя бы, с кем разговаривали в камере? Прежде чем откровенничать, надо знать, кто ваш собеседник! В вашем-то положении в особенности…

Казалось, нарком проявил прямо-таки отеческую заботливость. Пришлось признать, что о том, кем была моя сокамерница, я узнала в последнюю минуту, перед тем как ее уводили из камеры, и рассказать, как она чуть не наградила меня пощечиной. И вовсе не потому, что она считала меня женой врага народа — контрреволюционера, подчеркнула я, ненависть ко мне проявилась потому, что она видела во мне жену большевика-революционера. По этой причине она так щедро налгала на меня.

— Не все налгала, — заметил Берия, — Свердлова Андрея Яковлевича знали?

Я поняла, что Андрей Свердлов по доносам моей сокамерницы упоминается в «деле» как член контрреволюционной организации молодежи.

— Знала, — поторопилась ответить я, — но из этого вовсе не следует, что Свердлов был в контрреволюционной организации молодежи, вы же сами сказали, что организация эта — чушь!

— Я высказал свое мнение только по отношению к вам, это вовсе не означает, что у нас вообще не имеется контрреволюционных организаций молодежи. Почему вы так защищаете Свердлова? Он что, влюблен в вас был?

— Защищаю потому, что убеждена, что к контрреволюции отношения он иметь не мог. Что касается любви, если вас так интересует этот вопрос, — спросите у Свердлова. Он мне в любви не объяснялся.

Берия вынул приложенные к «делу» стихи, записанные чужой рукой. Единственный человек, который их слышал, опять-таки была моя сокамерница.

— А вы, оказывается, Анна Юрьевна, стихи сочиняете, и, я бы даже сказал, неплохо, это кто вас научил, Бухарин или Ларин? — И, не дождавшись моего ответа, он процитировал:

И что же вы хотели сказать этими строками?

— То, что вы слышали; никакого тайного смысла в них нет.

— Вредные мысли Бухарина мы всегда пресекали.

«Вредные мысли Бухарина, — подумала я, — это еще не самое страшное». У меня поднялось настроение, это же еще не вредительство, не шпионаж и террор, не связь с фашистской разведкой.

— А ворон, этот ваш ворон, — он кто такой? — повысив голос, спросил нарком и прочел строки из другого моего стихотворения:

— Кто же этот ворон? — снова спросил Берия.

— Ворон есть ворон! — крикнула я, решив, что ни в какие объяснения пускаться не буду. — Это кошмарное, все повторяющееся видение, мучившее меня в камере, что можно понять из стихотворения.

— Не только это можно понять, — заметил Берия.

Волнение мое все нарастало. Однако от дальнейших объяснений по поводу приведенных выше строк избавил меня Кобулов. Да и Берия, по-видимому, не так уж и был заинтересован в том, чтобы ставить точки над «i».

Кобулов вошел в кабинет с бутербродами и фруктами, и Берия неожиданно переменил тон. Даже в той обстановке, возможно, взяло верх кавказское гостеприимство или же иные соображения — понять не могу.

— Прервем разговор, Анна Юрьевна, — и он подвинул ко мне бутерброды, чай и вазу с апельсинами и виноградом. От угощения я отказалась.

— Не будете есть? Почему же не будете? А я хотел вместе с вами чай пить. Если вы не желаете есть, я не буду с вами разговаривать…

Последние слова привели меня в неописуемое удивление.

— Следовательно, нет особой нужды в разговоре со мной. Вы, Лаврентий Павлович, великолепно принимали Куйбышева, тогда я сидела с вами за одним столом, и мы вместе обедали, а теперь не те обстоятельства…