— Почему только Куйбышева? А разве Ларина я принимал плохо? Вы, очевидно, забыли.

— Я ничего не забыла, хоть это и было десять лет тому назад, помню и тост, произнесенный вами за обеденным столом: «Выпьем за здоровье этой девочки, пусть живет она долго и счастливо!» Хорошие пожелания были, увы, не сбылись они!

— Она еще и дочь Ларина? — с презрением вдруг произнес Кобулов, пораженный моим скомпрометированным родством.

— Так это же не тот Ларин, это Юрий Ларин[58], оригинальнейший человек был, одаренный, а какой полет фантазии!.. (После того как Ленин на XI съезде партии высказал свое мнение о фантазии Ларина, при упоминании его имени обычно вспоминали его, как считал Ленин, непомерную фантазию.) Я его очень уважал. Мы его почетно на Красной площади похоронили. (Будто к похоронам Ларина Берия имел какое-либо отношение.)

Возможно, такой характеристикой Ларина Берия думал завоевать мое расположение для того, чтобы более убедительным показалось его враждебное отношение к Бухарину.

— Хорошо, что Ларин вовремя умер, если бы этого не случилось, он погиб бы точно так же, как его товарищи, и вы бы не имели возможности тепло его вспоминать.

— Зачем же так плохо думать об отце, товарищ Ларин был на редкость преданным членом партии…

— А другие погибшие большевики и Н. И. разве были менее преданными членами партии, чем Ларин?

И тут-то наступил роковой момент.

— Это теперь, после процесса, вы продолжаете считать, что Бухарин был предан партии? — повысив голос, произнес Берия. — Он враг народа! Он предатель! Главарь право-троцкистского блока! А что собой представлял этот блок, вы знаете. Вы же имели в лагере возможность знакомиться с процессом по газетам.

Вот что скрывалось под маской фальшивой любезности — ложь, лицемерие! Поплыл под ногами пол, потемнело в глазах, вместо лица Берии я увидела перед собой серую аморфную массу. С той минуты я почувствовала такую же ненависть к «новому наркому», какую питала к предыдущему. Берия всматривался в меня, очевидно, оценивая эффект, произведенный его мерзкими словами.

Я отвернулась, чтобы избавиться от этого пристального взгляда. Слева от меня было зашторенное окно. Казалось мне или же на самом деле оттуда доносился городской шум — гудки автомобилей, громыхание трамваев. Мне представилась Театральная площадь, названная площадью Свердлова. И «Метрополь» с врубелевской мозаикой на фасаде, с маленькими башенками-мачтами на крыше; «Метрополь», похожий на огромный корабль, навечно причаливший к этой площади, дом, в котором я выросла и была счастлива. Оно было совсем рядом, это теперь недосягаемое для меня здание. Только спуститься бы вниз мимо Китайгородской стены и памятника первопечатнику Ивану Федорову, пройти по узкому тротуару, где в начале двадцатых можно было увидеть китайцев с длинными жгуче-черными косами, в синих балахонах, надетых поверх брюк, торгующих самодельными игрушками, бумажными, похожими на соты, шарами, небольшими мячиками, прыгающими на тонкой резиночке. А наискосок от «Метрополя» — то зловещее здание с колоннами, где вершились суды неправедные, позорные!

По ходу допроса (если мой разговор с Берией можно назвать допросом) напряжение мое нарастало. И наступил момент, когда я громко разрыдалась.

— Вы всегда такой плаксой были? — спросил Берия и подвинул еще ближе ко мне стакан с чаем. Я демонстративно отодвинула его. — Замечательный чай, напрасно отказываетесь, Анна Юрьевна, товарищ Ларин немало усилий приложил для организации производства чая у нас на Кавказе. Это тот самый чай…

После страшного заявления Берии о Н. И. я не смогла проронить ни слова. Что же меня так сразило? Казалось бы, предатель, враг народа, изменник Родины и другие подобные эпитеты, так часто повторяемые во всеуслышание по отношению к известным политическим деятелям — борцам за Октябрьскую революцию и не столь громогласно по отношению к миллионам арестованных — безвестных, столь прочно вошли в лексикон нашей страны, что даже восприятие этих слов несколько притупилось. Тем не менее, когда их произнес Берия, меня охватило особое негодование. Может, оттого, что некоторые высказывания наркома были вполне разумны и даже человечны. Он, например, отмел многие необоснованные обвинения, выдвинутые против меня в Новосибирске. Его замечание: «Прежде чем разговаривать, надо знать, кто твой собеседник» — в моем понимании означало: то, о чем я говорила, Берия считал вполне естественной реакцией на происшедшее, лишь не одобрял, с кем я делилась, ибо это ухудшило мое положение. Наконец, возможно, наше давнее знакомство посеяло во мне зерно надежды, что Берия пощадит меня хотя бы тем, что по крайней мере в моем присутствии не назовет Н. И. предателем.

Все то, что я предполагала сказать Ежову, услышал от меня Берия.

Я заявила, что нельзя от меня требовать, чтобы я поверила в то, во что он сам не верит. Сказала, что мне представляется совершенно невероятным, чтобы подавляющая часть большевиков изменила своим идеалам, преследуя цель реставрации капитализма в Советском Союзе, капитализма, против которого они боролись всю свою сознательную жизнь. Вот главное.

Это я смогла бы заявить и не будучи женой Бухарина. Но, зная обвиняемых, присутствовав при многих событиях, я смогла уловить в показаниях вымыслы и фальсификацию.

— Интересно, интересно, что же такое вам удалось заметить? — спросил нарком.

Я привела несколько примеров, на которые обратила внимание, слушая в лагере газетные отчеты о процессе. На допросе бывший секретарь ЦК КП(б) Узбекистана Акмаль Икрамов показал, что в 1935 году он встретился с Бухариным в неизвестной мне квартире на Зубовском бульваре для ведения контрреволюционных разговоров. И что вместе с ними, Бухариным и Икрамовым, были там их жены. Между тем я никогда в той квартире не была.

Второй пример еще больше убедил меня, что процесс есть не что иное, как инсценировка: Икрамов показал на процессе, что на VIII съезде Советов, принимавшем так называемую Сталинскую Конституцию, он встретил Бухарина и там, в отсутствие посторонних, на лестнице (для большей убедительности режиссеры-постановщики точное место встречи бедняге Икрамову подсказали), они вели разговоры конспиративного характера и Бухарин якобы сказал Икрамову, что если в скором времени интервенции не произойдет (разумеется, со стороны фашистской Германии), то их, вредителей и диверсантов, всех переловят (цитирую по памяти).

В мою задачу не входило доказывать Берии, что ни Икрамов, ни Бухарин подобных разговоров вести не могли — это относится к моему основному доводу. Но дело в том, что Н. И. на VIII съезде Советов вообще не был. Он не счел возможным присутствовать на съезде, несмотря на то что входил в конституционную комиссию, потому что тогда, в декабре 1936 года, во время съезда Советов, был уже под следствием, человеком отверженным, из квартиры никуда не выходил, и мы вместе, сидя дома, слушали по радио доклад Сталина.