В субботу, в попытке развеяться, он решил побыть несколько часов подальше от гостиницы и навести справки в Эдинбурге относительно возможности заказать билеты на самолет. Утро он провел в городе; затем, так как небо прояснилось, он решил не возвращаться рано в гостиницу, а покататься на машине, исследуя северные окрестности. Пару раз он терялся, что было даже приятно, останавливался, чтобы спросить дорогу или выпить молока на маленькой ферме, и снова отправлялся в путь. В конце концов он, должно быть, заехал дальше, чем предполагал, так как внезапно, когда уже начал думать о том, чтобы повернуть назад, он оказался в знакомом до боли месте. Озираясь вокруг, он отмечал одну памятную деталь за другой, и у него сжималось сердце. Нет, ошибки быть не могло. Возможно, вовсе не случайность, а какой-то странный подспудный толчок привел его сюда. Он оказался в долине Фруин, на пустой дороге, ведущей вверх от озера через ту же прелестную вересковую пустошь, где в тот день, когда они возвращались из больницы Гленберн, много лет тому назад Мэри отдала ему всю себя.

Его охватила странная слабость, захотелось вернуться, но он превозмог искушение. Решительно проехал еще несколько миль, затем, резко нажав на тормоз, остановился. Да, то самое место. Он просидел несколько минут в замешательстве, потом выбрался из машины и прошел по траве к вересковым зарослям, которые при его приближении раскрылись в тенистую незабываемую лощину, где по каменистому руслу бежал прозрачный ручеек. Боже мой, подумал он, тот же пейзаж, ничего не изменилось, словно все случилось только вчера.

Стоя там с бьющимся сердцем и пустотой внутри, он заново пережил прошлое. Приезд на мотоцикле, пикник на солнышке, смех и нежные взгляды, гудение пчел, а затем под крики кроншнепа, кружащего в синем небе, радость и страх тех мгновений, полных исступления, когда их потянуло друг к другу. Он все это видел, все это чувствовал, неторопливо перебирая сентиментальные воспоминания, когда вдруг, запаниковав, прижал руку к глазам.

Девушка в его объятиях не была давно потерянной любовью. Каждое ощущение, каждую яркую подробность той страстной сцены он пережил не с матерью, а с дочерью. Это Кэти он прижимал к себе, это Кэти касалась его теплыми губами, это Кэти сдалась на его милость, охваченная сладостным порывом. Над лощиной раздался его крик. В полном душевном опустошении, сраженный внезапным стыдом, он полез, спотыкаясь, вверх по склону, сквозь заросли вереска, растущие клочками, обратно к машине. Как одержимый поехал прочь. Почему он не осознал этого раньше? Его охватила любовь — но не прежняя, а новая. Все мысли о Кэти как о дочери, о подопечной, которой он мог оказать протекцию, были не чем иным, как самообманом, защитным камуфляжем подсознательного желания. С момента их встречи его первая любовь, давно взлелеянная как единственная любовь всей жизни, вновь ожила, вновь обрела силу, олицетворенная этой девушкой. Перед ним был не только ее образ, свежий, молодой, еще более прекрасный, а живая, осязаемая реальность. Глядя неподвижно вперед и бессознательно управляя машиной, он попытался обуздать этот наплыв чувств. Ситуация создалась деликатная, вполне приличная, разумеется, ничего в ней не было бесчестного, но все-таки где-то в глубине души его подтачивало сомнение, призывая к трезвой оценке или, во всяком случае, сдержанности, иначе недоброжелатели могли почуять дурной запашок, которого не было. Впрочем, как бы они посмели? Его поступки были продиктованы только самыми высокими мотивами, а чувства — естественные, честные и обыкновенные — нельзя было истолковать как порочные, у него не было причин раскаиваться или вздрагивать от отвращения. Кто посмел бы обвинять его? Разве могло быть иначе? Эта мысль принесла ему облегчение, наполнила внезапной радостью, и будущее, до сих пор казавшееся размытым, теперь приобрело четкие формы и наполнилось цветами, очаровательно чувственными и живыми. Каким же молодым он себя ощутил, действительно помолодевшим благодаря этой волнующей страсти!

Теперь, как никогда, не должно быть никаких сомнений, и проволочек он не потерпит. Разумеется, он по-прежнему должен сохранять осторожность и не допустит опрометчивых или преждевременных признаний. Но он позвонит в Долхейвен не откладывая, сразу по возвращении. Педаль газа была выжата до предела, машина летела как на крыльях. Подъехав к гостинице, он выскочил и направился к телефонной будке в холле, но не успел в нее войти, как портье подал ему знак.

— Вам письмо, сэр. Во время вашего отсутствия заходила миссис Фодерингей. Она просила передать вам это и свои наилучшие пожелания.

Служащий вручил ему простой запечатанный конверт, на котором было написано его имя. Он не решился вскрыть письмо прямо в холле. Поспешно поднявшись к себе наверх, он разорвал конверт и дрожащими пальцами вынул листок дешевой бумаги. Одного взгляда хватило, чтобы узнать, от кого письмо.

Дорогой Дэвид!

В больнице было столько дел, что у меня почти не оставалось времени, но вчера днем я не дежурила, и у нас с миссис Фодерингей состоялся длинный разговор. После я поговорила со старшей медсестрой, которая согласилась отпустить меня и позволила взять оставшиеся две недели отпуска, начиная со следующего понедельника. Поэтому я могу принять Ваше любезное предложение отвезти меня в Швейцарию, и я уже написала дяде Уилли и сообщила о Вашем приглашении присоединиться к нам.

Искренне Ваша,

Кэти.

Я очень счастлива, что поеду с Вами.

Необходимость звонить отпала, Кэти по собственной воле поедет с ним. Он опустился в мягкое удобное кресло, торжествуя. По пути к Шванзее почему бы им не остановиться в его любимом городе, Вене, всего на несколько дней, чтобы дать ей представление о европейской жизни? Ведь именно это он первоначально и задумывал. Мори перечитал письмо: итак, она сообщила Уилли. Телеграмма долетит быстрее. Завтра он отошлет длинное откровенное личное послание, в котором объяснит некоторые вещи, таким образом, их неизбежная встреча пройдет лете. Он еще раз взглянул на постскриптум: «Я очень счастлива, что поеду с Вами». И только одно мог сделать человек такого вкуса и души, столь изысканно-утонченный, не затронутый грубостью и вульгарностью этого варварского века. Он приподнял жалкий клочок бумаги и прижался к нему губами.

Авиалайнер «Каравелла», летевший на высоте двадцать тысяч футов, начал постепенно спускаться со звездного ночного неба на темное плато из облаков. Мори взглянул на часы: половина десятого. Он повернулся к своей спутнице.

— Какой долгий перелет. Вы, должно быть, устали.

Их путешествие затянулось из-за проволочек в Лондоне и Париже, но он, по крайней мере из них двоих, ни за что не пропустил бы ни одной минуты. Сидеть рядом с ней, так близко, в интимной обстановке кабины класса «де люкс», заботливо наблюдать за ее забавной реакцией на первый полет, предвосхищая любое ее желание, хотя она до сих пор не высказала ни одного, — это, как и сама спутница, дарило ему редкое и неизъяснимое удовольствие. Так как все ей было внове, она почти не разговаривала, и эти долгие паузы, породившие легкую натянутость, подсказали ему необходимость ее приободрить.