Чем ближе Курбан подъезжал к Бухаре, тем больше встречалось разрушенных селений и обглоданных трупов. Разжиревшие собаки с отвисшими животами медленно отходили прочь от трупов, волоча хвосты, и ложились без лая.

В пустынном месте Курбан развязал оставшийся на седле кожаный мешок татарина, надеясь, что в нем он хранил награбленное золото. Там оказались три обыкновенных кузнечных молотка разной величины, напильник, клещи, узелок с пшеном, кусок вареного мяса и десяток лепешек. Где же золото? В свернутой тряпке Курбан нашел кожаный кошелек. В нем были деньги – не золото, а горсть серебряных и медных монет. Все-таки и эти дирхемы пригодятся в хозяйстве, да еще сохранился за щекой золотой динар хорезм-шаха.

Возле некоторых селений на пашнях уже работали поселяне. Они жаловались Курбану, что теперь в арыках вода поступает неправильно и редко, некоторые поля засохли, на других разлившаяся вода размыла вспаханную и засеянную землю. Повсюду образовались новые овраги.

Уже недалеко от родного дома, в одном безлюдном селении, Курбан встретил знакомого крестьянина Кувонча. Тот указал на груду закоптелых камней и золы.

– Вот все, что осталось от моего дома! – говорил Кувонч, грустно кивая головой. – Я хожу кругом и зову моих детей, а они не приходят. В тот день, когда прискакали монголы, я был в поле. Я увидел дым, обезумевших соседей и побежал за ними, думая, что и моя семья убежала с другими. Когда я вернулся ночью, отыскивая свой дом, – ничего не осталось, кроме этих камней и горячего пепла. Я не знаю, увезли монголы моих детей или все они погибли в пламени… Но, может быть, они еще вернутся?..

Полный тревоги, Курбан поехал дальше и уже в темноте оказался около старого тополя, где отводная канавка поворачивала к его пашне.

В арыке текла вода. В безмолвной ночи при бледном сиянии месяца он приблизился к дому. Ворота во двор были раскрыты настежь. Он соскочил с коня, поставил его под навесом и пошел к двери дома. Она была забита поперечной доской. Ни шороха, ни вздоха за дверью…

Даже собака не встретила его…

Курбан насобирал охапку соломы и бросил коню. Затем по знакомым выступам стены взобрался на крышу. Там прилег на груде старых стеблей джугары. Засыпая, он слышал слова, сказанные Кувончем: «Они, может быть, еще вернутся?»

Рано утром, когда, прохваченный холодным ветром, Курбан ворочался на крыше хижины, до него донесся странный звук, похожий на отдаленный стон. Курбан прислушался. Стон повторился. Он доносился снизу. Кто стонет? Израненный татарами? Или, может быть, умирающий татарин?

Курбан спустился с крыши и бросился к коню. Тот уже съел всю солому и нетерпеливо перебирал ногами. Курбан достал из кожаной сумки молоток. Высадив дверь хижины, он вошел внутрь. Там было темно. Он пошарил руками по лежанке и наткнулся на тело. Ощупал лицо и узнал мать. Она лежала, как мертвая; тихий голос простонал:

– Я знала, сынок, что ты вернешься. Курбан не бросит нас…

– А где остальные?

– Все убежали туда, к горам, а я осталась сторожить дом, да совсем обессилела. Меня, верно, приняли за мертвую и дверь заколотили. Да, сынок, теперь, когда ты вернулся, все поправится…

Курбан отыскал горшок, принес воды из канавки, собрал колючек. Он развел огонь в очаге и поставил горшок, насыпав в него пшена. В хижине стало светло и тепло. Мать лежала, худая и слабая, не в силах сделать движение. Ее нос заострился, и сухие обтянутые губы шептали:

– Вот ты и пришел, сынок!

Курбан отвел коня на пустырь, стреножил его и оставил пастись. Рядом был его участок пашни, такой клочок, как ладонь, – как с него прокормить семью? А еще приходилось отдавать половину урожая владельцу земли – беку! Участок уже зарос сорняком. Дальше тянулись знакомые участки соседей. И они заросли сорной травой, а людей нигде не было видно. Домик с сараем старого кузнеца-заики Сакоу-Кули стоял вдали, обгорелый, с закоптелыми стенами, а на деревьях, окружавших дом, листья от пожара завяли и сморщились.

Но вот одинокий человек медленно шагает по полю, останавливается, взмахивает кетменем, вероятно, исправляет канавку.

– Ойе! – закричал Курбан.

Человек выпрямился, поднес руку к глазам, всматриваясь.

– Ойе! Курбан-Кызык! – закричал он, и оба поспешно направились вдоль канавки навстречу друг другу и протянули руки, прижавшись правым плечом. Это был сосед, старый Сакоу-Кули, имевший уже внуков.

– О, какие времена! – сказал старик, утирая рукавом глаза.

– Здорова ли твоя семья, жива ли корова, работает ли осел, плодятся ли овцы? – спросил Курбан.

– Пришли эти завернутые в шубы люди, угнали соседний скот, увезли поперек седла четырех моих овец и одну мою внучку, а остальная семья убежала в горы. Я все жду их, если только они не погибли от голода. А корова и осел спаслись.

– А где моя семья? – спросил Курбан. Дыханье его остановилось, пока он ждал ответа.

– Для тебя есть радость – твоя жена вчера вернулась и ночевала в развалинах моего бедного дома. Вот она уже идет через поле…

И Курбан увидел вдали знакомую красную одежду жены. Почему она идет пошатываясь? Курбан сразу сделался серьезен и важен – ведь он глава семьи, должен собрать всех под свою руку и снова наладить развалившееся хозяйство.

– Ну что же, Сакоу-Кули, – сказал он старику. – У тебя есть корова и осел, у меня конь. Мы их запряжем вместе и распашем наши клочки земли. Кругом война, набеги; вчера были кипчакские беки, сегодня монгольские ханы. Когда же мы от них избавимся? Но мы, земледельцы, не можем ждать. Наше дело – сеять хлеб; если мы сами о себе не позаботимся, то кто же нас прокормит?

– Верно сказал! Терять времени нельзя: земля требует семян, плуга и воды!

Весной этого страшного года Дракона (1220) весь Мавераннагр уже находился под властью Чингисхана. Как старательный хозяин, получивший в свое владение ценное наследство, монгольский каган стал заботиться об установлении порядка и мирной жизни. Во всех городах Чингисхан поставил татарские гарнизоны, назначил туземных хакимов и к ним приставил своих монгольских правителей, чтобы все видело, все знало недремлющее око великого кагана.

Некоторые крестьяне, еще напуганные и недоверчивые, стали постепенно возвращаться в свои поселки и принялись за обработку полей. Но порядок восстанавливался медленно: по всей стране бродили шайки голодных бездомных беженцев, и вслед за монголами, в поисках еды, они также грабили разоренные селения.

Оставались еще непокоренными только низовья Джейхуна, коренные земли Хорезма, где находилась богатая столица хорезм-шахов Гургандж – она оставалась в середине владений монгольских, подобно шатру с перерезанными веревками. Чингисхан решил наложить свою руку на эти земли и поручил завоевание этой области своим трем сыновьям: Джучи, Джагатаю и Угедэю. Им он выделил значительные части своего войска. Джагатай и Угедэй пошли на Хорезм с юга, берегом реки Джейхуна, а всегда непокорный Джучи стал медлить, оставаясь со своими отрядами около Дженда, где он занимался охотой на диких ослов и отбирал коней у кочевников, требуя только белых и саврасых, любимых каганом.