— С одной стороны, я должен быть благодарен им за то, что они разрешили пожить у себя. Но, с другой стороны, это сожительство мне дорого стоило. В любом случае, я не был идеальным гостем.

Отец ненадолго замолк, будто пытаясь составить объективную картину той семейной встречи и чувств, которые он испытывал в то время.

— На самом деле это было чудо, — продолжил он с улыбкой, — потому что из гостя я чудесным образом превратился в жильца. Брат с семьей жил в малюсеньком домике, где было две комнаты, ванная, кухонька для лилипутов и чердак, где даже крысы жить не хотели. Чердак впоследствии был, по их словам, превращен в «прекрасную комнату», где я сначала гостил, а потом и квартировал. У меня не было работы, а значит и денег, и каждый вечер я переживал страшное унижение, когда наблюдал, как они записывают в блокнотик все, что я употребил или употреблю по их милости — меню, четко взвешенное до грамма: кусочек хлеба, полстакана молока, порция мяса, сыра, какой-нибудь фрукт. Плюс квартплата. Я за все должен был заплатить, даром были только клопы да тараканы.

— Много их было?

— Тысячи.

— Они тебе за тараканов скидку не делали? Это было б справедливо.

— Ты сообразительней меня, мне такое в голову не приходило. Ей-богу, этот их блокнотик снился мне в кошмарах, пока я не вернул долг.

— Но ведь вполне естественно, что твой брат не мог тебя содержать и что тебе надо было самому покрывать все свои расходы.

— Да я и не перечил.

— Тогда я не понимаю, на что ты жалуешься.

— На форму. Со мной обращались, будто с приживалой, а не как с родным братом.

— В каком смысле?

— Ты понимаешь разницу между приживалой и братом?

— Полагаю, что да.

— Если понимаешь, то что я тебе буду объяснять. С приживалой не уживаются, его не держат за равного, и если представится такая возможность, используют и в хвост и в гриву. Я жил в каморке без окон: постель, столик, шкафчик, стульчик, пища, которая доставалась мне большой кровью, — и за все это я платил, будто за полный пансион.

— Почему?

— Потому что боялся остаться один. У меня была иллюзия того, что я живу с семьей. На самом же деле я был одинок. Страшно одинок.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь. Посуди сам: у тебя не было денег, так что идти тебе было некуда. Ты платил за то, что имел возможность пожить в долг, это привилегия.

— Какая еще привилегия?

— Мало что ты жил в кругу семьи, так у тебя еще и был неисчерпаемый кредит. Этого тебе никто бы, кроме них, не дал. Тот блокнотик — это на самом деле доверие по отношению к тебе. Они были уверены, что у тебя все получится, что ты рано или поздно сможешь рассчитаться.

Тут я понял, что мои слова обидели его, и тут же пожалел о сказанном. Он ответил мне спокойно, не осуждая.

— Если считать это отношениями в долг, то все честно. Я тебе потом объясню. Но в моей ситуации, которой ты не понимаешь, все было не так. Все, что ты называешь «привилегией», нельзя подсчитать, потому что у этого нет цены. Оно дорогого стоит, я знаю, но их-то интересовало то, что можно оценить. С блокнотиком или без него, я сторицею отплатил бы за все, что они мне дали и не дали: чуточку сострадания, кусочек привязанности, крошку любви — за все, что цены не имеет. Эта разница настолько глубока, что я даже не буду о ней говорить — мне больно от этого. Мне было больно тогда, мне больно и сейчас, и мне будет больно даже на том свете.

Я осознавал свою неспособность нормально реагировать на его упоминания о смерти. Я мог бы как-то свести их к шутке, но, к сожалению, мне ничего не приходило в голову — ничего касательно его так называемого оптимизма по поводу собственного состояния здоровья, ни его склонности выставлять себя жертвой обстоятельств; я даже не мог игнорировать его высказывания, будто пропустил их или будто они никогда не звучали. Моя тактика сводилась к тому, что я просто переводил разговор на другую тему, подальше от той, что беспокоила его сильнее всего. Чаще всего у меня получалось так делать, но, когда болезнь обострялась и он начинал говорить о смерти, эта тактика переставала меня выручать, и тогда я представлял себе самое страшное, представлял, что всем все стало ясно, и это помогало.

— Кажется, ты утомился, — сказал я. — Может, поспишь? А завтра…

Но он не дал мне договорить:

— Я хорошо себя чувствую и хотел бы, чтоб этот момент, такой для меня желанный, продлился подольше. Если ты устал и хочешь домой, то поезжай. Сам решай.

— Завтра суббота, и я не работаю. Могу хоть всю ночь с тобой провести.

— Как тебе известно, я тоже завтра не работаю. Могу позволить себе бессонную ночь. Скоро у меня будет отличная возможность выспаться.

И я вновь проигнорировал его эсхатологическую ремарку.

— Расскажи, чем ты занимался тут, когда приехал. Как общался с людьми, где работал.

— В Чоне я был успешным торговцем, но от того опыта в Буэнос-Айресе не было никакого проку: тут были другие правила игры, и мне они не были известны. На самом деле, выбора у меня не было: для таких, как я, все уже было предопределено. Чем было заняться молодому человеку, если он не знал языка, не имел профессии, у него не было знакомых, особых способностей в городе, раздавленном кризисом? Работать квентеником[38] — это занятие было для тех, кто ничего не умел.

— И каково это было — работать квентеником?

— Квентеники бывали разные. Одним везло больше, другим меньше. Одни ходили пешком, другие ездили на велосипеде, а сейчас у некоторых из них есть автомобили. Этой профессии обучали в университете с жестоким отбором и конкуренцией — университете под названием улица, где не было места состраданию. Один раз прошляпить означало никогда потом не выбраться из долгов, тут второго шанса тебе никто не давал.

— Ты начинал работать вместе с братом?

— Да я бы и под дулом пистолета на такое не пошел. К тому же понятно, что такого он никогда мне не предложил бы. Работа квентеника не так проста, как кажется, она требует больших усилий. Надо было не только подходить к вопросу творчески, но и уметь быть в команде. Прежде чем стать квентеником, надо было для начала побыть клапером[39], чтоб получить начальный капитал и купить право работать. Никто не предоставит тебе кредита, если ты безвестный иммигрант без капитала, но если ты договоришься с уже устроенным квентеником и какое-то время поработаешь на него, то легче будет устроиться с поставками товаров для продажи в кредит. Работа клапера состоит в том, чтоб искать своему шефу новых клиентов и покупателей, и это не так-то просто. Тебе выделяют участок, и ты прочесываешь его изо дня в день, улицу за улицей, от дома к дому, стучишь в каждую дверь и предлагаешь товары, а они-то не из лучших. Шеф имеет право отказаться от сделки, если ему не подходят сроки или если покупатель не может ничем поручиться, кроме собственного честного слова. Если ты работаешь хорошо, то тебя принимают в долю. Сделок бывает великое множество, но ни одна из них не несет лично клаперу никакой выгоды. Бывает так, что клапер работает годами, и тогда довольный шеф отдает ему часть клиентуры из щедрости — той клиентуры, которую для него нашел этот клапер, и тогда можно начинать работать независимо. Это не услуга — просто клапер уже стар, или найденные им клиенты не приносили шефу дохода. А заменить тебя всегда есть кем. Щедрость — нетипичная черта квентеников, и оттого, раз взявшись за работу клапером, ты можешь угодить в вечную кабалу. Мне были нужны деньги, чтоб вызвать жену и сына. И я бы никогда не заработал их, стань я клапером.