по городу новость, а Витке, который тайно служил княгине Цешинской, прибежал узнать, осведомлена ли она уже о своей сопернице. Вышла к нему прекрасная Уршула, немного грустная, но ещё больше уставшая.

– Я знала, что приехала Кенигсмарк, – сказала она, – но я не боюсь! Ни она, ни другая не вернёт его, раз потеряв, пожалуй, лишь на какой-нибудь час, когда он будет очень уставшим.

Она подвигала белыми плечами.

– Новых больше боюсь, – добавила она, – а чем больше не везёт королю в Польше и Лифляндии, тем я больше опасаюсь, как бы он не искал сильных отвлечений.

Она вопрошающе поглядела на Витке.

– Нового нет ничего, – ответил купец, – король больше занят политикой, чем романами.

– Вы его не знаете, – вставила Уршула, – чем больше не везёт, тем сильнее желает развлечения. Я рада бы, чтобы искал его не где-нибудь, только среди французских актрис.

Из тех, которые каждый день могли видеть короля и были допущены к его обществу, за исключением самых близких, мало его кто мог понять. Среди самых грозных опасностей, самых страшных передряг и расстройств на родине, когда можно было думать, что всей душой и всей силой он отдаётся спасению себя и родины, Август развлекался, показывал себя гордо-равнодушным на поражения, пренебрежительно трактовал важнейшие дела. Отсюда некоторые считали его великим политиком, когда самый обычный эгоизм, не рассчитывающий на завтра, владел им и был стимулом к деятельности. Полагался на своих прислужников, в Польше – на Пребендовского, в Саксонии – на Фюрстенберга и Флеминга. Впрочем, не должна ли была сама судьба, временно разочаровав, немедленно вытянуть его из этой ловушки.

Как те императоры старого Рима, как прототип Людовика XIV, Август считал себя существом исключительным, которому всё было разрешено, которого боги и судьба должны были защищать.

В этой борьбе с Карлом XII, чем дольше и неудачней она шла, тем равнодушней он на неё взирал, будучи уверенным, что вернёт то, что утратил. Как? О том судьба должна позаботиться. Только в самые счастливые часы, казалось, он хочет узнать, что несчастье коснуться его не могло.

Гораздо сильней это чувствовали люди, окружающие короля, потому что его падение было их крахом.

Любомирская, до сих пор находящаяся в милостях, из всех любовниц щедрее одарённая, потому что больше всех пожертвовала, хоть не любила короля, заливалась слезами, предвидя и тревожась, что станет такой же пренебрегаемой, как Аврора.

Вернуться в польское общество, к семейным отношениям, за исключением одних Товианьских и примаса, она не имела ни перспективы, ни надежды. Любомирские, даже в родственных связях с ней самой, из старой польской шляхты, честь которой была дороже всего, не допускали её на глаза. Она предлагала им помощь, выхлопотать у Августа должности и староства, они отказывались от неё что-либо принимать.

Среди иных пан староста Горский, который через жену был с ней связан, при воспоминании о прекрасной Уршуле затыкал уши себе и на двери указывал тем, кто решался о ней ему говорить.

– Разве я мог бы пани, королевскую душку ввести в свой дом, и мои дочки должны были бы ей кланяться, – кричал он, – жена – её уважать, а я – целовать руки! Никогда на свете!

Всякие инсинуации, просьбы, унижения не помогали. Горский первый бросил на неё анафему, никто не смел поднять голос в её защиту.

– Короля с его неприличным распутством сношу, – восклицал староста, – потому что должен, а Речь Посполитая велит мне его уважать. Бог, не я, будет его судить; но на этом достаточно, не может меня ничто вынудить кланяться Урияшевой.

Убедившись, что в Польше ни драгоценностями, ни своим княжеским титулом, ни роскошной жизнью не сумеет себе обеспечить безнаказанность, Любомирская в предвидение падения, в котором была уверена, увы, уже оглядывалась на тех, кто бы ей мог заменить Августа.

Легко его было найти, пожалуй, на саксонском дворе, но и там, начиная от канцлера, у неё было много фанатичных неприятелей. Таким образом, попеременно то попытки сближения с собственной семьёй, то с чужими постоянно следовали друг за другом.

Август, однако, до сих пор продолжал, по крайней мере внешне, быть ей верным. По многим соображениям прекрасная Уршула отвечала лучше других его требованиям.

Была красивой, остроумной, мягкой, не надоедающей сценами ревности, делала ему честь своим двором, респектабельной жизнью и положением, на каком умела удержаться. Наконец она стерегла ему примаса, который, на вид сдавшись, действовал против него. Так же никакая другая не произвела на него в эти времена большего впечатления.

И то ей даже считал за добро, что для его покоя примирилась с Авророй, не принимала за зло проведённых у неё вечеров, а когда возвращался, она кокетливо ему улыбалась.

Он не угадывал, что делалось в её душе, и как она мучилась, предвидя будущее. Судьба отомстила ей за мужа, но она сносила своё мучение, не показывая этого ни перед кем, не жалуясь, улыбаясь, наряжаясь всё изящней, затмевая блеском всех женщин, выступая, как королева.

А поскольку королева протестантка никогда не показывалась в Польше и титула соответствующего не носила, Любомирская в некоторой степени её здесь заменяла.

Во время этих передряг, какие вызвали война с Лифляндией, потом борьба в Польше и братская ссора в Литве Огинских с Сапегами, король постоянно переносился с места на место, созывал съезды, совещания, сеймы, соединялся с войском, наведывался в Краков, Варшаву, вырывался без разрешения в Дрезден, в Лейпциг… и неутомимая княгиня Цешинская гонялась за ним, сопутствовала ему, не давая себя бросить. Появилась в столице Саксонии, объединяя там себе союзников и неприятелей канцлера Беклинга, который против неё интриговал; бегала потом в Варшаву, в Лович, в лагерь, за которым всегда бесчисленное множество дам и женщин разной кондиции тянулось, чтобы король забыть о ней не мог.

Витке тем временем подслушивал, доносил ей, давал советы.

Но и он сам в них нуждался, связанный, используемый другими, потеряв свободу, страдал и в деньгах, и в торговле, и в свободе.

Король использовал его для самых щепетильных услуг и платил обещаниями. Константини страхом и угрозам его держал. Неудовлетворённая любовь к Генриетке не давала ему отдалиться, а тем временем бедная старушка мать замучилась работой и посылала за ним, умоляя, чтобы возвращался.

Витке иногда, взволнованный, срывался уже ехать, решался победить слабость, убежать и вернуться к отцовскому режиму жизни. Чаще всего, когда это хорошее решение собирался привести к исполнению, звал его Мазотин, король давал поручения, княгиня Цешинская звала, и Витке оставался в городе.

Со дня на день он откладывал так исправление, к которому у него не хватало сил. Не