чем Вайжмантель больше всего смыслит: сколько он всего насмотрелся, где только не был, а все его достояние — рубаха, штаны да шляпа.

— Значит, нет у вас и забот, господин Вайжмантель, — говорит Йозефа.

Она ставит бутылку на стол и достает закуску. Огурчики, а нет огурчиков — так квашеную капусту, нет квашеной капусты — так соленых грибков, нет грибков — так рыбу, заливного налима, если есть, или еще корейку, или колбасу, что-нибудь такое.

У Йозефы все есть, ну тогда огурчики. А в промежутках между тем, как надкусить огурец или глотнуть из бутылки, разговор с подъемами и спадами, то оживленный, то медлительный, то слышишь «прозит», то «ваше здоровье».

— Господин Вайжмантель, — говорит Йозефа, — что вы думаете насчет цесарок?

— Чего там — прирезать, — говорит Вайжмантель.

— Они несутся, — говорит Йозефа.

— Несутся, да как несутся! — говорит Вайжмантель. Ему ли не знать. — Яйца будто крашеные, как пасхальные.

Все правильно, что говорит Вайжмантель. Стало быть: «прозит» и «ваше здоровье».

И тут появляется Феллер, мы уже знаем как: с «Гласом верующего» и «Певцами Нового завета». На сей раз в одной левой руке, правой он открыл дверь и теперь закрывает ее за собой. Итак, Феллер.

Ничего держится, молчит. Как лицо духовное — опускает голову на грудь, как мужчина и глава семьи — вновь поднимает и с мягким укором произносит:

— Жена!

— Может, все-таки хочешь, — предлагает Йозефа. — Маленькую?

Феллер, конечно, не захочет, да и в бутылке, к сожалению, ничего не осталось. Тут Вайжмантель говорит:

— Так я пришел.

— Вижу, добрый день, господин Вайжмантель, и хочу вам сказать, господин Вайжмантель, все эти истории не ваша печаль, вы меня поняли.

— А что не понять, — говорит Вайжмантель, — не мое это, черт подери, дело, do stu piorunów.

— Ну вот видите, — говорит проповедник Феллер, прижимая к животу книги псалмов.

Тут Вайжмантель все же спрашивает:

— С чего это вам сейчас пришло на ум?

С чего Феллеру пришло на ум? Во всяком случае, сам-то он пришел от моего дедушки. Теперь, когда все на мази и идет, как желательно дедушке, тем более между союзниками и школьными товарищами, почти родственниками, у дедушки нет больше причин осторожничать, теперь Феллера даже следует поставить в известность, тогда в общине начнется об этом разговор, тогда ни один святоша не станет больше драть глотку, тогда всё утихомирится, и вот Феллер уже научен самим дедушкой, что к чему.

Черт воду мутит, — таков был предыдущий пункт. И у дедушки, стало быть, хорошее настроение.

— Вы беседовали с этим Хабеданком? — говорит Феллер.

— Даже пел, — говорит Вайжмантель.

— Как так пели? — спрашивает Феллер.

— Пел, — подтверждает Вайжмантель. — Ну, обыкновенно.

— Обыкновенно, — говорит Йозефа. — Ничего тут нет.

— Что это значит? — вопрошает Феллер. — Ты тоже пела?

— Да нет же, — говорит Йозефа. Она имела в виду бутылку.

— Может быть, господин Вайжмантель, пройдем в комнату?

Феллер открывает дверь в горницу и проходит первым. Вайжмантель встает и следует за ним.

Дверь закрывается, Йозефа снова остается одна, она немножко раскраснелась, опять прилив, лучше чуток посидеть. А в горнице Вайжмантель повторяет:

— Не мое это дело.

— Совершенно верно, — говорит проповедник Феллер.

— Rozumien, — говорит Вайжмантель, стало быть, говорит, понял. Но понимает он все иначе, чем Феллер, а именно — шиворот-навыворот. Ему дело до Левина, до Хабеданка, до этой Мари и цирка, а Феллеру дело до дедушки и общины, до отсутствующей купели и очередной пристройки, а именно — к риге. Так они могут долго разговаривать, пока напрямик не объяснятся, будут даже поддакивать друг дружке и разве что удивляться, зачем им вообще понадобился весь этот разговор. Феллер думает, что Вайжмантель не станет вмешиваться, а Вайжмантель думает: ну и споем же мы в воскресенье. Феллеру до этого дела нет, и Хабеданк придет со своей скрипкой.

Стало быть, не о чем разговаривать. И Вайжмантель уходит.

Йозефы нет на кухне, куда же она делась? Феллеру надо к дедушке, он не может задерживаться, ему надо обо всем доложить. Постарайся, сказал ему дедушка, и ты не прогадаешь. Вот Феллер и старается, бегает, и теперь уж мы знаем наверняка, все это добыто не проповедью да молитвами: веранда, пристройка к хлеву, голубятня, белый песочек — куда ни шло, ну от силы еще огурчики, но уж не сало. Ну, как же водка?

Йозефа поет в риге, не на прошлогоднем сене, а на прошлогодней соломе, она лежит и поет, тихонечко, так тихо, что Феллеру не услышать, да это и хорошо, по крайней мере, домой поторопится, куда это жена делась?

— Ну ладно, — говорит дедушка, — хотя что этот голодранец может такого сделать? — Он имеет в виду Вайжмантеля. Но потом все же добавляет: — А Хабеданка я вышвырну!

Темные слова. Откуда вышвырну? И куда?

Но, думается мне, посчитаем-ка мы лучше сейчас предыдущие пункты, самые главные. Что касается подпунктов, я запомнил один-единственный: настоящие цыгане по-настоящему красивы.

Итак, главные пункты по порядку. Поскольку мы немного сбились со счета и надо продолжать нашу историю, а для этого нужен порядок. Древенца — река в Польше, впадающая в Вислу.

Это был пункт первый, но тут могли возникнуть недоразумения. Поэтому мы заменили его другим, новым первым пунктом. Вспомним-ка: не совсем точным, потому что мельничный ручей, о котором идет речь, хоть и приток, но не Вислы, а Древенцы и, следовательно, еще меньше ее, и еще из пункта первого явствовало, что история происходит или происходила в деревне — деревне, как сказано там буквально, населенной преимущественно немцами.

Пункт второй. В нем говорилось о проповеднике баптистской общины. Там мы, стало быть, касались веры: местного христианского населения, польских католиков и немецких протестантов, хотя, конечно, имелись поляки-протестанты, правда немного, и немцы-католики, таких побольше, если не на Кульмской земле, то поюжнее или немного севернее, и еще всякие баптисты, адвентисты, субботники, методисты, меннониты, но, пожалуй, с нас хватит.

Пункт третий: «Да-да», — и сказала это Мари. Хабеданкова Мари или Мари Левина, эта цыганка, и добавила еще: «Оставайся лучше здесь!»

Это чтоб Левин, значит, остался, не уезжал и чтобы мы, значит, могли продолжить нашу историю.

А пункт четвертый исходит от моего дедушки: «Сказано — сделано!» Он знаменует заключение Малькенской унии 1874 года. «Сказано — сделано!» Это значит — немцы постоят друг за дружку, и вот в каком порядке: дедушка, пастор Глинский, господин ландрат, окружной судья в Бризене и добавим еще: старик Фагин из Брудзавы, фрау пасторша в Малькене, трактирщик Розинке и, разумеется, в конечном счете, также проповедник Феллер. Да, и жандарм Кроликовский, чтобы не забыть.

Следующий пункт гласит: «Ни к черту ты не годишься!» Он обозначен номером седьмым или девятым и