Всякий раз, когда глобальная политика претерпевает серьезные изменения, оживают зловещие призраки конфликтов и анархии. Собственно, когда в иерархии крупных держав происходят какие-то сдвиги, на кону оказывается не просто престиж, но и стабильность, и даже само существование международной системы.

Преследуя свои национальные интересы, любое государство неминуемо сталкивается с интересами других государств. Предметом межгосударственного конфликта могут быть территории, природные ресурсы, доступ к воде или чистому воздуху, морские пути, правила, регулирующие перемещение людей, предоставление убежища враждующим сообществам, а также многие другие вопросы, требующие согласования позиций. И зачастую такое столкновение интересов приводит к пограничным конфликтам, опосредованным войнам (так называемые прокси-войны), территориальным спорам, мятежам, сомнительным операциям секретных служб, гуманитарным интервенциям, насилию со стороны стран-изгоев и узурпации власти в различных ее проявлениях. История пестрит суровыми примерами того, что происходило тогда, когда региональные власти оказывались не в состоянии предотвращать или обуздывать подобные конфликты. На протяжении многих веков, от Тридцатилетней войны и наполеоновских войн до двух мировых войн XX века, масштабы войн и охватываемые ими территории неуклонно росли, умножая количество пролитой крови и жертв.

После 1945 года множество региональных конфликтов вызывали пагубные последствия, не разрастаясь в тотальную мировую войну. В чем смысл этого беспрецедентно продолжительного глобального мира? Каким бы ни был наш ответ, ключевое место в нем занимает гегемония. В течение шести десятилетий у стран не возникало вопросов о месте, занимаемом ими в иерархии наций, а значит, и о том, чьи границы не позволено пересекать. В двуполярной системе холодной войны мир большей частью был поделен между сферами влияния США и СССР, а страны, остающиеся вне этих сфер, находили себе более достойное занятие, чем оспаривание глобального миропорядка. И после окончания холодной войны только одна страна – Америка – возвышалась над всеми другими, превосходя их по части военного потенциала, уровню экономического развития и силе культурного влияния.

В основе львиной доли нынешних дискуссий лежит (где явно, где не очень) теория стабильности в условиях экономической гегемонии, разработанная в 1970-х годах профессором Массачусетского технологического института Чарльзом Киндлебергером. Ее основное положение сводится к тому, что самая влиятельная власть, обладающая исключительной способностью обеспечивать миропорядок и заинтересованная в этом миропорядке, есть наилучшее противоядие от обходящегося дорогой ценой и опасного хаоса планетарных масштабов. Теория гласит, что при отсутствии гегемона единственный путь к миру и стабильности лежит через систему неких правил (нормы, законы, социальные институты), принимаемых каждой страной в качестве платы за те преимущества, которые дают ей мир и стабильность. Само собой разумеется, что это сложная альтернатива, независимо от того, сколько она будет стоить, и зачастую гегемония гораздо лучше выполняет взятые на себя обязательства{201}.

Говоря о периодах мира, разделяющих войны, Киндле-бергер заявляет, что бурные экономические и политические события того времени: крах золотого стандарта, Великая депрессия, нестабильность в Европе и усиление фашистской угрозы свидетельствуют о крахе гегемонии. Готовность и способность Великобритании использовать силу и деньги для поддержания собственного превосходства переживали нелучшие времена. Единственный реальный претендент на место гегемона – Соединенные Штаты Америки – был скован изоляционистской позицией, которую он занимал. Отсутствие стабилизирующего фактора – гегемона, обладающего как возможностью, так и политической волей использовать свою власть для сохранения порядка, – только способствовало дальнейшему распространению депрессии и, в конечном итоге, началу Второй мировой.

Историки, используя множество способов оценки государственной власти, от количества населения и объемов товарного производства до военных расходов и промышленного потенциала, определили несколько моментов, когда полная гегемония одного государства, сводящаяся в основном к его превосходству над всеми остальными странами, была наиболее явной. Великобритания 1860-х и Соединенные Штаты после Второй мировой, с 1945 по 1955 год, – вот два примера, которые “отражают наибольшую концентрацию власти в системном лидере”, как утверждал Уильям Уолфорт после того, как данные примеры были подвергнуты всестороннему анализу. Но даже они меркнут рядом с Америкой времен после холодной войны. “Соединенные Штаты – первое в современной истории международных отношений ведущее государство с огромным перевесом по всем основным составляющим власти: экономической, военной, технологической и геополитической”, – писал Уолфорт в 1999 году. Он утверждал, и впоследствии это мнение было подхвачено рядом других аналитиков, что, когда Соединенные Штаты взяли на себя роль абсолютно доминирующей силы при полном отсутствии реальных соперников на всевозможных аренах международного соперничества, это привело к появлению однополярного мира. Это была совершенно новая для мировой истории конфигурация, а компоненты, из которых она состояла, позволили ей не только достигнуть международного мира и стабильности, но и сохранять это положение долгое время{202}.

Именно успех Соединенных Штатов в установлении гегемонической стабильности способствовал тому, что на мировой арене вышли на передний план два новых измерения власти. Первое – это “мягкая сила”, концепция, согласно которой власть государства реализуется и укрепляется при помощи культуры и проповедуемой им идеологии. А второе измерение – лавинообразный рост числа организаций, соглашений, межгосударственных законов и конвенций, к которым во второй половине XX века продолжали присоединяться все новые и новые страны. Эта растущая как снежный ком совокупность институтов породила систему всемирного сотрудничества, а количество задействованных в ней участников и затрагиваемых ею сфер жизни превзошло даже самые смелые ожидания.

Во времена империализма (о какой бы империи мы ни вели речь – Римской, Британской, Французской) предшественницей мягкой силы была более жесткая mission civilisatrice[16], целью которой было приобщить обитателей подчиненных колоний к достижениям западной цивилизации, привлекая их более высоким уровнем благосостояния, а также созданием образовательных, социальных и культур ных структур. Более терпимую, более мягкую и более эгалитарную современную версию власти постулировал политолог Джозеф Най, высокопоставленный чиновник первой администрации Клинтона, в вышедшей в 1990 году книге “Призвание к лидерству: изменяющаяся природа американской власти” (Bound to Lead: The Changing Nature of American Power). Концепция прижилась, и Най расширил ее в книге 2004 года “Мягкая сила”. Ее подзаголовок – “Слагаемые успеха в мировой политике” – показывает, о чем пойдет речь в этой книге{203}.