Ну всё. Это было уже через край. Ее дикие выходки. Грязь, которую она изрыгала. Иногда по десять дней не выходила из комнаты — сидит, смотрит в никуда. Спасибо хоть доктор Каплан ее в психбольницу устроил. Она получала лучшее лечение, невзирая на расходы. Мы — ладно, мы обойдемся. Ей давали электрошок, последнее слово современной медицины. Приходит домой и вместо спасибо режет себе в ванне запястья. «Скорая помощь» тут как тут. А соседи сквозь занавесочки подглядывают. Миссис Чернофски было так стыдно, что она неделю из дому не выходила. Значит, мало мне моих дел, так еще и за продуктами ходи, а нет — так кушай бутерброды с сардинками.

Хочу, чтобы вы знали, мистер Панофски: вы не должны себя винить, потому что это не первый раз, когда она пыталась с собой покончить. И не второй. Доктор Каплан говорит мне, что это ее крик о помощи. Ты хочешь помощи, так попроси! Я что — глухой? Плохой отец? Чепуха какая. Мистер Панофски, вы еще юноша, — продолжил он, вытягивая из кармана огромных размеров носовой платок и сморкаясь. — Экспорт — это высший эшелон бизнеса, значит, если работать как следует, успех придет. Вам надо снова жениться. Родить детишек. А что — какие-то картонки на полу… Если вы переезжаете, так я не стану вас винить!

— Это ее вещи. Оставьте мне ваш адрес, и я вам их отправлю.

— Какие, например, вещи?

— Одежда. Тетради с записями. Ее стихи. Дневники. Рисунки пером.

— И зачем они мне?

— Есть люди, которые ее работы высоко оценивают. Вам надо показать их издателю.

— Дневники, говорите. Наверняка полные лжи про нас. Гадина. Хочет выставить нас чудовищами.

— Может, тогда лучше я о них позабочусь?

— Нет. Пришлите их. Я вам оставлю визитку. Пусть мой племянник посмотрит. Он профессор литературы в Нью-Йоркском университете. Уважаемый человек. Он ее во всем поддерживал.

— Прямо как вы.

— Как я? Ну, здорово как вы разобрались. Большое вам спасибо. После всех страданий, которые мы с миссис Чернофски перенесли! После унижения и позора!

— Электрошок. Бог ты мой!

— А что, если я расскажу вам, как бывало, когда она по десять дней не выходила из комнаты, иногда по две недели — еду мы оставляли ей под дверью. Однажды миссис Чернофски идет забрать пустую тарелку и вскрикивает так, что я уж думал, кто-то умер. А знаете, что было на той тарелке? Вы уж меня простите, но она сходила туда по-большому. Да-да, мистер. Вот что она отчубучила. В больнице рекомендовали сделать ей операцию — как это они называли? Фронтальная лаборматия. Но мой племянник, профессор, сказал нет. Я не должен этого разрешать. Думаете, я поступил неправильно, что послушался моего племянника?

— Да, неправильно, мистер Чернофски. Ох, как неправильно. Но не насчет этого, дурень ты чертов!

— Дурень чертов. Хм-хм. Значит, вот как мы говорим со старшими, а я к тому же только что потерял дочь!

— Убирайтесь отсюда, мистер Чернофски.

— «Убирайтесь отсюда». Вы думали, я был бы рад остаться в этой помойке обедать?

— Убирайтесь отсюда, пока я не повалил вас на пол и не вымыл вам рот с мылом!

Я схватил его за шкирку, как куклу выволок на площадку и захлопнул дверь. Он тут же начал молотить в нее кулаками.

— Отдайте шляпу! — повторял он.

Я принес ее, распахнул дверь и сунул шляпу ему в руки.

— Не очень-то она была с вами счастлива, — сказал Чернофски, — если дошло до того, что она сделала с собой!

— Вы знаете, мистер Чернофски, я вполне способен буквально спустить вас с лестницы.

— Ишь ты, ишь!

Я сделал шаг к нему.

— Человек в посольстве сказал мне, что, когда вы в четверг ее обнаружили, она была мертва уже два дня. [Меньше двадцати четырех часов. См. с. 149. — Прим. Майкла Панофски.] Однако стол был накрыт на двоих. И была сгоревшая курица в духовке. Так я вас спрашиваю: где вы были в ту ночь, а, мистер Панофски?

Я сделал еще шаг к нему. Он начал спускаться по лестнице, между этажами остановился, погрозил мне кулаком и стал орать: «Убийца! Ойсвурф! Момзер! Цорес[190]на тебя и твоих нерожденных детей! Чума! Уродства! — выкрикивал он, после чего плюнул на пол: — Тьфу!» — и бросился бежать, увидев, что я снова двинулся за ним.

Париж, 7 ноября 1952 г. Я полагал, что теперь, когда активизирована ее детородная функция, толстеющая Клара не будет столь неразборчивой сексуально, хотя и вряд ли возвысится до целибата. [В рукописи дневник Макайвера, хранящийся в «Библиотеке особых собраний» университета Калгари, содержит несколько иную запись: «…до целибата, противного ее никчемной, поверхностной натуре. Однако сегодня она снова пришла, чтобы, отрывая меня от работы, склонять…» См. Тетрадь № 112, с. 42. — Прим. Майкла Панофски.] Однако сегодня она принесла мне свое последнее стихотворение и, выслушав замечания, сопровождавшиеся изъявлениями поддержки, стала склонять меня к утехам, по части которых она редкостная мастерица, — с этаким еще ее змеиным язычком и последующим размазыванием спермы по физиономии. Говорит, это улучшает цвет лица.

П., должно быть, подозревает, что он рогоносец. В пятницу вечером я брел по бульвару Сен-Жермен, и что-то заставило меня обернуться. Мой третий глаз, как сказала бы Клара. Да, конечно же, вот он — скачет сзади, меньше чем в квартале от меня, а когда поймал мой недовольный взгляд, остановился у витрины книжного магазина, притворившись, будто меня не замечает. Et voilà, вчера вечером снова возник, тащился за мной по boul'Mich[191]. Я думаю, он занялся слежкой за мною в надежде застать нас вместе. Все чаще он без приглашения объявляется у моей двери и, притворяясь, будто заботится обо мне, приглашает на ланч в ту жуткую забегаловку на рю Драгон, да еще и благодарности от меня ждет.

— Я боюсь за Клару, — говорит он, пристально глядя на меня. Но я избегаю ловушки, которую он для меня расставляет.

Сегодня 670 слов.

Париж, 21 ноября 1952 г. Опять пришло письмо от отца, в котором я нашел три двойных управления, две неоправданные инверсии, и конечно же то и дело он грешит плеоназмами. Матери стало хуже, и она жаждет лицезреть меня перед кончиной, однако я не нахожу в себе никакого желания видеть ее в столь неприглядном состоянии. Я не могу ни отложить свой манускрипт в любой удобный для кого-то момент, ни рисковать тем, что подобный визит может вызвать у меня срыв рабочего настроения. Все эти споры! Мигрени! Кроме того, она обязательно попытается вынудить меня здесь же, у смертного одра, пообещать ей, что я останусь в Монреале, чтобы заботиться об отце, чье здоровье также ухудшается. Принимая во внимание подкаблучный характер отца, я сомневаюсь, что он надолго ее переживет. Они любят друг друга со школьной скамьи, а познакомились, естественно, на пикнике «Лиги молодых коммунистов».