Меня клонит в сон, но что-то в его голосе заставляет меня бодрствовать. Он снова отпивает из бутыли и пододвигает ее ко мне. Я пытаюсь налить вина в стаканчик, но оно проливается на пол. Он испуганно выхватывает бутыль из моих рук. Он пьян как сапожник, но, наполняя мой стакан, не проливает ни капли. Виден навык. Но я отнюдь не смеюсь над ним, даже про себя. Что-то в нем есть настоящее. Теперь он мне нравится, даже несмотря на кроличье лицо и привычку нервно покусывать усы. Его странность вызывает мой интерес, и я уже не понимаю, как он мог показаться мне занудой. Мне доводилось слышать о заступниках Спасителя, но из первых рук — никогда. Вот уж никогда бы не подумала, что судьба меня сведет с одним из таких людей.

— Так что, мистер Лиз, вы все-таки посещали эти самые бдения в молитвенном доме?

— Угу, — отвечает он. — Я подумал — какого черта, еще не хватало семейных сцен из-за этого. Ненавижу сцены. У меня от них мигрень. Лу, когда разойдется, так стены снесет своим ором. Только вот незадача: я работаю в страховом деле и потому оказался в довольно дрянном положении, как вы, наверное, понимаете. Я ей говорю, ну и что мне прикажешь делать — продавать страховки, как и раньше? Согласитесь, если я не верю, что хоть кто-то из моих клиентов доживет до шестидесяти лет, то это подло. Или мне им говорить, что они просто выкидывают деньги на ветер? Тогда, сказал я Лу, пусть Новое Царство наступает побыстрее, иначе мы разоримся к чертовой матери и не сможем платить за дом. На что она ответила: так тем более надо молиться, чтоб узнать точную дату.

— Но вы же не верили, что это случится, правда?

Он разводит руками, как будто специально показывая их мне. Ногти его обкусаны под корень.

— Когда я находился в молитвенном доме, то верил вместе со всеми. Думаешь, Господи, столько народу и все верят, неужто я один такой? Но фокус в том, что они, может, думают в точности как и я. А может, и нет. Откуда мне знать? Вот что частенько не давало мне покоя.

— Но сами-то вы, когда были не с ними, — что думали?

— Я эту брехню слушал с детства. Ничего нового. Я к этому привык, и меня это не вгоняло в панику, как Лу. Или, может, и вгоняло, если уж совсем честно, но не так быстро. Мне нужно было какое-то потрясение, понимаете? В общем, в ту ночь я отправился на бдение.

Он прерывает свою речь и смотрит по сторонам — на высокие потолочные балки, спрятавшиеся в темноте, на едва различимый нос брошенной лодки, на окна рулевой рубки, стекла которых ловят наш скудный свет и мерцают, словно где-то в глубине ночи скрывается зеркало. По-прежнему готовая внимательно слушать, я наклоняюсь вперед, чтобы растереть сведенную судорогой ногу, и смотрю на человека рядом со мной, чье имя вдруг забыла, но чье лицо, теперь уже обращенное ко мне, ясно и настойчиво, хоть и без слов, выражает одну мысль: слушайте, призываю вас, слушайте. Он сидит, скрестив ноги и слегка раскачиваясь из стороны в сторону; и вдруг раздается его громкий и зычный голос.

— Открой, о Господь наш, тем немногим, кто верует в Тебя всем сердцем, Твой таинственный замысел, дабы подготовились они к небесному празднеству в Твоем жилище и испили нового вина в Царствии Твоем…

Он замолкает. Смотрит на мою реакцию. Я гляжу на своего собеседника и скользящие по нему полоски тени. Лицо его будто удаляется от меня, затем вдруг снова приближается, причем одно только лицо, будто тела у него нет вовсе. Мне страшно, я хочу, чтобы он замолчал. Мне не надо продолжения.

— Чего же они хотели на самом деле? — говорит он. — Да вот чего: мол, если уж такая твоя воля, Господи, так назови же нам срок. Сил уже нет жить в неизвестности.

— Просьба не оригинальна, — сухо произношу я.

— Вы думаете? Что ж, может, оно и так, но вот стою я там на коленях — а полы там, скажу вам, как железные, аж стрелки на брюках разглаживались — и вдруг поднимаю голову и вижу старину Пульсифера, который рыдает, закрыв глаза. В тот же миг я понял: не случись сейчас конца света, так он мало того что не обрадуется, он еще и расстроится! И вот о чем я тогда подумал. Первое — если у Бога есть чувство юмора, то в эту минуту Он, наверное, прямо-таки покатывается со смеху. Второе — если этот час все же настанет, больше всех будет удивлен сам Господь, а не мы. Нет, Мюррей, сказал я тогда сам себе, не по пути тебе с ними. Ты как хочешь, говорю я Лу, а я посылаю все к чертовой матери и иду домой. Да и Донни нельзя было оставлять одного надолго. Она меня не услышала. Ключ от дома я вытащил у нее из сумки. Она и не заметила. Так была занята вымаливанием ключей от Царствия Небесного.

Мюррей снова отпивает из бутыли, и мне видно, как у него поднимается и опускается кадык. Из-за этого он похож на клоуна или героя карикатуры, и мне вдруг становится так его жалко, что, не желая больше слушать, я наклоняюсь к нему и касаюсь его руки.

— А потом?

— Парадокс, — отвечает он. — Она ждала несчастья издалека. Что раздастся голос Всевышнего. Что с неба станет падать саранча или литься кровь. Что луна почернеет, а звезды обезумеют. А беда была рядом.

Он запинается, потом делает над собой усилие и продолжает.

— Я пришел домой спустя четверть часа после приезда пожарных, — рассказывает он. — Началось в подвале, потом пошло наверх. Дом был старый, лет двадцать пять стоял, дерево поиссохло. Сгорел дотла. Страховая компания все выплатила, конечно.

— Но там же…

Он кивает. Во взгляде его — недоумение, которое не выразить словами.

— Говорят, это быстро, — произносит он. — Они же, понимаете, не сгорают, то есть сгорают, но уже после. Все дело в дыме.

Он смотрит мне в глаза.

— Так мне сказали. Но как я могу поверить им на слово? Может, оно и не так. Вот если б это я сгорел, тогда бы знал наверняка. — Он резко отворачивается. — И лучше б оно так и было, черт возьми, — говорит он.

Кажется, он открыл для себя боль как новый вид наркотика. Пожалуй, мне есть что ему сказать. Но пока я пытаюсь сообразить, что именно, мысль ускользает — видимо, ветер на мгновение наполнил меня этой мнимой вселенской мудростью, а теперь пузырь лопнул. Ничего я не могу ему сказать. В голове остается лишь одна мысль, имеющая хоть какое-то значение.

— У меня был сын, — говорю я, — а теперь нет.

— Что ж, — глухо отзывается он, — тогда вы поймете.

Мы сидим в тишине и пустоте и ждем, что услышим зловещий смех Господень, а вместо этого слышим лишь скучное фырканье моря.

— Я даже не пойму, кого мне винить, — говорит он. — Деда — за то, что так яростно навязывал всем Библию? Мать — за то, что из двух зол я выбрал адский огонь, а не лавандовую пудру? Лу — за ее святую веру в то, что ничего плохого с ним случиться не может? Себя самого — за то, что не сказал прямо, задолго до бдения, что не пойду я туда, что бы это мне ни сулило?

Ну сколько уже можно. С меня хватит.

— Некого тут винить.

— Да, но вы же не знаете, что я делал перед бдениями. Спускался в подвал пропустить стаканчик ржаного виски — для настроения. Может, я не потушил сигарету. Я так и не смог вспомнить.