Я все сказала так спокойно, так рассудительно. На это же совершенно нечего возразить. Я жду. Наконец слышу его голос. Непонятный, резкий звук, то ли стон, то ли всхлип. Я волнуюсь: может, он на меня все еще злится? Но когда он начинает говорить, в голосе его совсем нет злости.

— Все хорошо, — говорит он. — Я всегда знал, что ты не хотела. Все хорошо. Постарайся заснуть. Все хорошо.

Счастливая, я вздыхаю. Он укрывает меня одеялом. Я даже готова молить Бога о прощении — за то, что временами плохо думала о Нем.

— Посплю, — говорю я.

— Вот и хорошо, — отвечает он. — Спи.

Утренний свет жалит глаза не хуже мороза. Всю ночь я проспала, вытянувшись на дощатом полу и упершись головой в ящик, мышцы и суставы одеревенели и отказываются шевелиться. В животе спазмы, горло горит от жажды.

Накрыта я, как понимаю, твидовым пальто, вернее, дрянным пальтецом из тоненькой ткани — кто-то явно экономил неумно. Так чье же оно?

На меня накатывают тошнотворные воспоминания, и я оглядываюсь. Его нет. Память, теперь болезненно-ясная, как вешние воды, накрывает меня холодной волной. Быть такого не может, чтобы я, Агарь Шипли, всегда брезгливо-разборчивая, если не сказать больше, распивала вчера вино с незнакомцем, а затем заснула, пристроившись возле него. Я отказываюсь в это верить. Но именно так оно и было. И если подумать, ничего в этом нет ужасного. Изнутри ведь все выглядит совсем не так, как снаружи.

Что-то еще произошло ночью. Что-то еще было сказано, вот только что — я позабыла и не могу вспомнить, хоть убейте. Но откуда эта тоска и опустошенность, как будто я потеряла кого-то совсем-совсем недавно? Неведомая мне потеря висит на мне тяжелым грузом. Огонь усопшего задут навек. На небесах не найти прощенья.

Мысли путаются. Все-таки только добрый человек мог так запросто оставить свое пальто. Редко кто так поступит. Мне бы хоть глоточек воды. Думаю, он вернется.

Пусть меня закопают в бескрайнем поле, пусть не потратят ни цента на венок и не прочтут ни одной молитвы, чтобы проводить мою душу на небо, что мне будет дела до этого, мне, холодному трупу? Трудно представить мир без меня. Когда встанет мое сердце — остановится ли время? Глупая старая кляча, кем ты себя возомнила? Агарью. В этом мире я такая одна.

Я не могу ни на чем сосредоточиться. Этим утром голова отказывается работать. Что же он не идет? Он обязательно вернется, я уверена в этом. Скорей бы. Я хочу пить. Вот-вот упаду в обморок. Положить бы чего-нибудь в рот, так, может, и обошлось бы. Вдруг он принесет апельсинов? Апельсин бы сейчас хорошо пошел. Да нет. Есть я, пожалуй, не смогу. Стакан воды, больше ничего не нужно.

Затем я слышу приближающиеся шаги, причем не одного человека, а нескольких. Надо срочно привести себя в порядок. Но я ничего не делаю. Лежу, не двигаясь и проклиная свое безволие. Я знаю: это не он. Он бы пришел один. Он обещал.

— Пришли. Вход там.

Его голос? Нет, он не предал бы меня. В конце концов он же поклялся, и я ему поверила. Дверь открывается, и я боюсь туда смотреть. Затем слегка поворачиваю голову. Там стоит Марвин, в старом добром темно-сером костюме, с выражением неодобрения на широком лице. Рядом Дорис — она хватает его за руку и ахает. С ними незнакомец, тощее создание с синяками под бегающими кроличьими глазками и красновато-рыжими усами.

— Слава Богу, — ровным, спокойным и ничего не выражающим голосом говорит Марвин. — Мы уже с ног сбились. Где только не искали.

Дорис в мрачном ацетате — сегодня на ней снова то ужасное коричневое платье — летает по всему помещению, наклоняется, трогает меня, тычет в меня пальцем, как покупатель в говяжью вырезку.

— Боже ж ты мой, как вы нас напугали. Это ведь надо было до такого додуматься, а? Прихожу с магазина, а мамы нет — я чуть рассудка не лишилась. Переволновались все, да еще и в полицию пришлось идти, ужас, одним словом. Они на меня так косились, мол, смотреть надо было лучше, но разве ж я могла подумать, что вы такое сотворите?

— Закрой рот, дорогая, будь так добра, — говорит ей Марвин. — Видишь же, что ей и так тяжко.

— Господи ты Боже мой, да что ж это такое-то, — причитает Дорис, глядя на меня, на обстановку, на загаженный пол — ничто не ускользает от ее взора.

Огромная и неподвижная туша, я лежу, как пойманный старый сокол, с широко открытыми глазами, не мигая. Я буду молчать. Пусть грешат сами. Марвин встает на колени:

— Мама, ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?

Незнакомец посасывает свои усы, словно в них содержится вкусный нектар. На меня он не смотрит.

— Она не совсем в себе, — говорит он. — Сознание у нее явно спутанное. Говорю вам, мистер Шипли, возвращался от соседа и услышал стоны. Зашел посмотреть, а тут она.

— Вот спасибо-то вам, мистер Лиз, — щебечет Дорис. — Мы с Марвом не забудем.

Марвин долго смотрит на незнакомца недоверчивым взглядом.

— Угу. Только что ж вы сразу в полицию не пошли?

Мужчина вскидывает руки:

— Ну я ж вам сказал, сперва надо было домой заскочить…

— Сказали, сказали.

Я благодарна Марвину. Его так просто не проведешь. В глубине души я даже рада его видеть. Но за эту радость я себя презираю. Неужели я так плоха, что готова радоваться, когда меня поймали, взяли живой?

Я ловлю взгляд незнакомца и изо всех сил стараюсь показать ему свое презрение. Он знает, что ум мой ясен. Это видно по его глазам. Они несчастны и полны страха. Он протягивает ко мне руки.

— А что я мог поделать, скажите мне? — мямлит он. — Для вашего же блага старался.

Он все смотрит в мои глаза. Что-то не дает ему отвести взгляд. К своему удивлению, я понимаю, что он ждет моего прощения. Я почти готова сказать — знаю, знаю, ничего вы не могли поделать и мне не за что вас винить. Но получается совсем не то.

— Ничто нас не остановит… — Это мои первые слова за сегодняшний день, и выходит хрипло. — Мы с этим рождаемся — все лезем и лезем не в свои дела, ничто нас не остановит.

Он смотрит на Марвина и пожимает плечами.

— Не в себе, — говорит он. — Говорил же вам.

Марвин пытается меня поднять.

— Давай, мама, попробуй встать. Сможешь идти? Вот так, я тебя держу.

Незнакомец хочет взять меня под другую руку, но я вырываюсь.

— Не прикасайтесь ко мне! Руки прочь.

— Хорошо, хорошо, — беспомощно бормочет он, отступая. — Помочь же хотел…

— Ну что вы огрызаетесь, мама? — воспитывает меня Дорис. — Мистер Лиз, между прочим, спас вам жизнь.

Утверждение настолько абсурдно, что я готова рассмеяться, но потом я смотрю в глаза незнакомца и вспоминаю, что вчера было что-то еще, что-то помимо рассказанных нами друг другу историй, и заявление невестки больше не кажется мне таким уж смешным. В порыве не осознанного мною чувства я протягиваю руку и беру его за запястье.